Не успеть пробежать Путь. Это не в человеческих силах.
Золотой зов – это сумасшествие. Это надо побороть.
Перерасти.
Потому он перетерпел уже много волшебных дней, когда соседний мир приближался и Зов его был отчетлив, как волчий вой. В ясные дни осени казалось, что северный ветер, несущий волчью песню, дует прямо оттуда, что Золотой Путь начинается за каждым углом! Но он терпел… И терпел.
Вот он перетерпит этот последний день, с мокрым снегом, уже безнадежный и почти ничего не обещающий, а дальше уже зима. Он повзрослеет за зиму и забудет свои сказки. Не будет убегать, сам не зная, куда – так, в другие координаты, в другие места, которых на самом деле нет… Или есть, но на других планетах… Он уравнения будет решать.
В классе продленки для четвертых классов пахло ароматическими фломастерами, которыми, отнимая друг у друга, рисовали ерунду девчонки. Мальчишки играли каждый в свое в телефонах. За окном по-зимнему темнеет, мокрый ветер залепляет белым стволы деревьев. А завтра выходные, и гулять побоятся отпустить: мучайся два дня, не зная, куда приткнуться, чтоб не мешать. И потом опять в школу, и опять продленка до темноты, и уроки.
И ничего такого, чтоб небо перестало быть черной крышкой прозрачной клетки.
Кого-то отругав, вышла учительница, и все тут же расшумелись. Бессмысленный детский шум. Какие же они скучные… Терпеть? Еще минут сорок до того, как за ним придут. Взгляд поднимало от тетрадки к окну. Сумерки. Тоска взорвалась, и псих внутри разрыдался, а воля заорала:
– Мало тебе было ночных вокзалов!
– Последний раз!
– Пропадешь, дурак!
– Самый последний…
– Да нельзя же!
Внизу за окном вспыхнул золотой фонарь. Заплакать? Он лишь еще посмотрел за окно в лабиринты бесприютных темных уличных пространств и аккуратно закрыл тетрадку и учебник. Еще аккуратнее убирал ручку в пенал…
Наконец здравый смысл обрушился. С грохотом. Вздрогнув, он решился:
– Самый последний раз. Если не получится – значит, больше никогда.
Стало легко дышать, и, сдерживая нервный смех, он потихоньку выложил из рюкзака в парту учебники, спрятал туда же телефон, по которому его могли бы отследить. Рюкзак пригодится… Девчонки шептались и повизгивали, пацаны просто носились между партами и радовались детству – никому до него не было дела. Подрагивая от волнения, он прошел сквозь их игры в раздевалку продленки, не скрываясь, переобулся и достал куртку. Пока шел по длинному этажу мимо закрытых классов, ему никто не встретился, и, хотя это была хорошая примета, он даже дышать боялся. На первом этаже пахло булочками с корицей, которые пекли в столовой на завтра – он поморщился от голода, но тут же об этом забыл. Когда крался мимо исцарапанных зеркал у выхода, что-то отразилось там непонятное, в синих искрах. Внезапно, заставив его дернуться, продребезжал звонок. Он приостановился – да что там в зеркале может быть? Он сам только, раскрасневшийся заморыш с дикими глазами. С первого взгляда понятно, что чокнутый. У выхода никого не было, ни охранника, ни уборщиц… Пожав плечами, он подкрался к двери – но входную дверь забыли запереть! И снаружи – никого!
В лицо хлестнуло мокрым снегом и сумерками раннего вечера. Ноябрь. Он перебежал площадку, в кустах оглянулся на ряды окон школы. Все, свобода! Отвернулся, застегнул куртку и побежал к улице, а там тут же заскочил в подкативший, окутанный в теплое золото окон трамвай, насчитал и отдал монетки кондукторше, встал на задней площадке. Вокруг отстающих фонарей метался снег. Путь был. Трамвай, старый, полный теплого света, вез, бренча, кое-как, но куда надо. Бусина дня стала фиолетовой с золотом, тяжелой, будто в ней и вправду сгустилась тайна.
На главный вокзал он, чтоб глупо не попасться, не поехал, а спустился на несколько станций в метро, наверху перебежал проспект, потом – пару кварталов под мокрым снегом и рыжими фонарями – взлетел по железным ступеням перехода, с высоты во тьме на бегу засмеявшись блестящей паутине рельс и синим огням семафоров, почти пустой платформе пригородной станции, приближающемуся составу – всей этой начинающейся дороге; слетел вниз, перескочил турникет, шмыгнул между торопящимися взрослыми – и наконец впрыгнул в подошедшую, тоже с теплыми золотистыми окнами, электричку.
Народа в вагоне почти не было. Холодно. Мусорно. Старый облезлый вагон… Так-так-так, нечего капризничать. Ведь все: ура, он едет. И старые светильники на потолке в самом деле льют вниз золото. Путь есть. Успокаивая дыхание, сел у окна. Состав, заворчав, тронулся и быстро набрал ход, за окном через мгновение под последними фонарями оборвался край платформы, над головой невнятно похрипел динамик, а свет стал ярче. Он надвинул шапку на лоб и прислонился к дрожащему стеклу, отгородил ладонью желтое отражение вагона и стал смотреть, как мимо тянутся старые кирпичные заборы, как потом под колесами пересек дорогу канал с рыжими змеями фонарей по жуткой черной воде. Следил, как чертят ветками по серому небу подступившие черно-белые деревья, как тянутся вдоль железной дороги беспорядочные заводы, технопарки, склады, моллы, виадуки с транспортными потоками и многоэтажные жилые массивы огромного северного города. Снаружи небо над фонарями уже стало черным, поднялось и похолодело, и снег перестал идти… Наконец он посмотрел вперед: там далеко, куда ушло солнце, небо прояснилось и бледно зеленело холодом. Золотой горн протянул краткую, точную ноту сквозь сердце, и он почувствовал себя живым-живым, настоящим.
Он боялся надеяться. Так, успокоиться и не суетиться. Горны – потише. Спокойно. Но золото предчувствия не таяло и не отступало. Вызолотило изнутри все его мрачные ментальные пространства – не засветиться бы снаружи. Никто ничего не должен заметить. Он – просто школьник, возвращающийся домой в пригород.
Потом начались остановки у пригородных платформ, за грязными стеклами стемнело до черноты; он соскучился и захотел спать. Черные дрожащие окна отражали друг друга и зеленые стены в бугорках узоров. Ему ничего не грозит. Пока золото внутри, пока он слышит зов – люди его не замечают, это уж проверено тысячу раз… Можно подремать. Он и подремал, потом вдруг очнулся от скользящего скрежета дверей и проводил глазами вошедшего большого парнишку в заснеженной куртке. Почудилось сквозь дрему, будто тот едва заметно улыбнулся. Но в этом не было ничего опасного. Странно лишь, что этот парнишка его заметил…
2. П
латформа «Кребы».
– Ну, проснулся?
Он не испугался. Поднял голову, морщась от боли в задеревеневшей шее. Тот мальчик, большой, снял руку с его плеча, сел напротив.
В старом вагоне пусто. Глубокая ночь, и вагон, дребезжа, едет сквозь нее, оставляя по сторонам далекие огоньки. Чувство Пути никуда не делось. Светильники на потолке все такие же золотые. Зов тихонько ноет в сердце. Какой этот чужой мальчик – красивый? Нездешний. Глаза какие. Цвета орехов, с веселой золотой блесточкой внутри. Чем-то свежим пахнет…И он совсем безопасный. Добрый и даже будто знакомый. Свой? Он спросил:
– Ты кто?
– Гонец, – почему-то вздрогнув, он смешно приподнял брови. – А ты малыш совсем. Ведь проспал бы сейчас все на свете. Не зря я решил тебя встретить.
Старинное слово «гонец» очаровало волшебной истинностью, и захотелось мгновенно поверить во все, что он скажет; да и вообще – кто бы это мог решить его встречать? Сказка. Или – Путь.
– Я пойду с тобой, – он нечаянно зевнул. – Ты совпадаешь.
Он и сам до конца не понял, что хотел сказать. Но гонец – понял:
– Ведет Путь?
– Да, – он узнавал в этом невозможном разговоре что-то долгожданное.
Еще никогда не встречался никто, кто вот так сияюще произнес бы слово «Путь». В пустой тихоходной, дребезжащей от старости электричке становилось все больше золотого света и все меньше оставалось реальности. От мальчишки и пахнет-то не просто чем-то свежим, а южным, морским, солнечным – нездешним. Мальчик застегнул куртку: