– Нет, не она. Модель не пускает газы, не скандалит и не закатывает истерики всякий раз, когда я отказываюсь волочиться на встречу с ее семьей. Я нежно люблю эту женщину, но послушай… ты когда в последний раз трахался вживую?
– В семьдесят четвертом, – признался он.
– Шутишь, – я думал, у Пага вообще не было такого опыта.
– В промежутках между контрактами работал в медицинских миссиях, колесил по странам третьего мира. В Техасе трахи и охи еще в ходу, – Паг глотнул тропа. – Мне в общем-то понравилось.
– Экзотика приедается.
– Не поспоришь.
– И, Паг, я же не делаю ничего необычного. Это у нее особые запросы. И дело не только в сексе. Она же постоянно меня расспрашивает… все хочет чего-то разузнать.
– Например?
– Да ненужные какие-то расспросы. О моем детстве. О семье. А это мое личное дело, что, так сложно понять?
– Ей просто интересно. Знаешь, не все считают детские воспоминания запретной темой.
– Спасибо, просветил!
Можно подумать, раньше никто мною не интересовался. Например, Хелен еще как интересовалась, перешаривала мой шкаф, фильтровала почту и ходила за мной из комнаты в комнату, расспрашивая мебель и занавески, почему я вечно мрачный и замкнутый. Ей было так интересно, что она не выпускала меня из дому без исповеди. В возрасте двенадцати лет у меня хватило дурости отдаться ей на милость. Это личное, мам! Я бы не хотел об этом говорить. А потом долго прятался в ванной, когда она начала допрос: а может, у меня проблемы в сети, или с девочкой, или… с мальчиком; и что случилось, и почему я не могу просто довериться родной матери – разве я не знаю, что во всем могу на нее положиться? Я переждал и непреклонный стук в дверь, и настойчивые озабоченные вопросы, и наконец, озлобленное молчание, пока абсолютно не был уверен в том, что она ушла. Пять часов сидел там, прежде чем выйти, а Хелен все еще стояла в коридоре, сложив руки на груди; ее глаза тлели разочарованием и укором. В тот же вечер она сняла замок с двери ванной, потому что родным незачем друг от друга запираться. Ей было очень интересно!
– Сири, – вполголоса окликнул меня Паг.
Я перевел дух и попробовал снова:
– Она не просто хочет поговорить о моей семье, она желает с ней познакомиться. И постоянно старается вытащить меня к своим родителям. Знаешь, я думал, что лишь встречаюсь с Челси, меня никто не предупреждал, что придется делить место с…
– Вытащила?
– Один раз, – цепкие руки, жадные пальцы, фальшивая приязнь, лживое дружелюбие. – Было очень мило, если тебе нравится, когда тебя ритуально лапает толпа незнакомых лицедеев, которых тошнит от твоей рожи, но кишка тонка в этом сознаться.
Паг без всякого сочувствия пожал плечами.
– Похоже, типичное семейство старой закалки. Ты же синтет, приятель! И с более шизовыми раскладками работал.
– Я имею дело с чужими данными и не выблевываю личную жизнь на всеобщее обозрение. С какими бы гибридами и конструктами я ни работал, они меня не…
– Не касаются?
– Не допрашивают, – закончил я.
– Ты с самого начала знал, что Челси – девочка старомодная.
– Когда это ее устраивает. – Я глотнул эля. – Но со сплайсером в руке она сразу забывает о своей консервативности. Но над стратегией ей стоит поработать.
– «Стратегией».
«Это не стратегия, твою мать! Ты что, не видишь, как мне больно? Я уже не сопротивляюсь, лежу, свернувшись эмбрионом, на полу, а ты только и можешь, что критиковать мою стратегию? Что мне еще прикажешь – вены перерезать?!»
Я пожимал плечами и отворачивался. Уловки природы.
– Она рыдает, – констатировал я. – Ей плакать легко: высокий уровень лактата в крови, просто химия. А она прикрывается этим так, словно я ей чего-то должен.
Паг поджал губы:
– Не значит, что это напускное.
– Все напускное. Любое поведение – лишь стратегия. Ты же знаешь, – я фыркнул. – А она дуется от того, что я сделал по ней модель?
– Полагаю, дело не в самой модели, а в том, что ты не рассказал ей об этом. Ты же знаешь, как она ценит честность в отношениях.
– Само собой! Она просто не хочет о ней слышать.
Он посмотрел на меня.
– Отдай мне должное, Паг. Ты действительно считаешь, что я должен сказать Челси, как временами меня передергивает от ее вида?
Система по имени Роберт Паглиньо сидела молча, потягивала наркотик и приводила в порядок несказанные слова. Переводила дыхание.
– Поверить не могу, что ты можешь быть таким тупым, – выжал из себя он.
– Да? Просвети.
– Конечно, она хочет услышать, что ты не сводишь с нее глаз, что ты любишь ее оспинки и запах изо рта и согласен не только на одну корректировку, а на все десять. Но это не значит, что она ждет от тебя вранья, идиот этакий! Она хочет, чтобы все это оказалось правдой. И… ну, почему так не может быть?
– Потому что это не так, – ответил я.
– Господи, Сири! Люди не ведут себя разумно. Даже ты. Мы – не мыслящие машины, а… чувствующие машины, которые по случайности умеют думать, – он перевел дыхание и хлебнул еще. – И ты это сам знаешь, иначе не смог бы работать. Или, по крайней мере… – он поморщился, – система знает.
– Система!
Я и мои протоколы – вот что он имел в виду. Моя «китайская комната».
Я вздохнул:
– Она не работает со всеми.
– Заметил. Нельзя читать систему, к которой слишком привязан, да? Эффект наблюдателя.
Я пожал плечами.
– Вот и хорошо, – заключил Паг. – Не думаю, что мне понравилось бы общаться с тобой в этой комнате.
– Челси говорит, – вырвалось у меня прежде, чем я успел себя одернуть, – что она предпочла бы настоящую.
Паг поднял брови.
– Настоящую что?
– «Китайскую комнату». Говорит, та поняла бы ее лучше.
Несколько мгновений вокруг нас бормотал и шумел «КуБит».
– Могу понять, почему она так сказала, – произнес Паг в конце концов. – Но ты… ты справился, Стручок.
– Не знаю…
Он напористо кивнул:
– Знаешь, что говорят о непроторенных дорогах? Ну, вот ты сам прокладываешь себе путь. Не знаю почему… Это как учиться каллиграфии без рук. Или… жить с проприоцептивной полинейропатией. Если бы у тебя просто получалось сосуществовать с людьми, это было бы чудо; но у тебя-то все хорошо получается, – и вот это вообще за гранью вообразимого.
Я нахмурился:
– Проприо…
– Раньше была такая болезнь, при которой люди не чувствовали… собственного тела. Вот! Они не воспринимали положение в пространстве, понятия не имели, в какой позе находятся и есть ли у них конечности. Некоторые утверждали, что чувствуют себя парализованными. Или будто их лишили тела. Их мозг посылал сигнал руке и полагался на веру, что тот дошел. Взамен такие больные использовали глаза: смотрели на руки при каждом движении, заменяли зрением нормальную обратную связь, которую мы с тобой воспринимаем как данность. Они могли ходить, но не отрывали взгляда от ног, обдумывали каждый шаг. У них неплохо получалось, но даже после нескольких лет тренировок стоило их отвлечь на полушаге, и они падали, как орбитальный лифт без противовеса.
Конец ознакомительного фрагмента.