Стол вел седенький. Дав гостям слегка закусить после своего тоста, он поднял скуластого мужичка, представляющего здесь российскую нефть или что там еще. Тот изрядно смутился, но все же забормотал что-то официальное насчет сотрудничества двух великих стран, в котором кровно заинтересованы деловые круги по обе стороны океана, которые, то есть деловые круги, вовсе никакие не круги, а живые люди, которые, то есть среди которых есть такие замечательные личности, как господин Казак, который… Запутавшись в придаточных, мужичок запнулся, покраснел и выпалил: «Будем здоровы!»
Вместе со всеми я выпил хорошую стопку водки и тут-то наконец увидел немыслимо аппетитные закуски глазами пропустившего обед здорового человека. Я навалил себе полную тарелку – всего, до чего смог дотянуться, – намазал ломоть белого хлеба маслом, сверху от души положил шмат паюсной икры, зажмурился от удовольствия и откусил. И тут же услышал голос седенького:
– А теперь мы послушаем нашего замечательного московского гостя, который сделал нам очень приятно, потому что не пожалел своего драгоценного времени и прилетел на самолете в наш маленький Нью-Йорк.
«Брайтонский остряк, – подумал я, – ишь ты, наш маленький Нью-Йорк… Но сразу заметил, что весь стол смотрит на меня. Боже мой, так замечательный московский гость это же я!»
– Просим, просим… Давайте-ка все попросим! – голосом затейника из парка культуры имени отдыха гундел седенький.
Попросили, захлопали в ладоши. И не только за нашим столом, но и за соседними. Видимо, Натана здесь знали – во всяком случае, от чужих компаний нам уже присылали шампанское и коньяк: с нашего стола – вашему столу!
Мне продолжали хлопать, а Шурка, перегнувшись через Риту, отчаянно шипел мне в ухо:
– Ну давай же, старик, вставай! Неудобно!
Я поднялся, не догадываясь еще, о чем буду говорить. Все замолкли, уставившись на меня.
Есть такой шаловливый перифраз: взялся за грудь – говори что-нибудь. Следуя этой мудрости, я противным бодрым голосом велел наполнить бокалы до краев или даже через край, причем кому здоровье позволяет, наполнить напитками крепкими, настоящими, а не этой сладкой шипучкой, а когда бокалы были наполнены, произнес короткий, но донельзя лживый тост. Я, увы, не могу, как большинство здесь собравшихся, гордиться многолетней дружбой с господином Казаком, счастливый случай лишь сегодня свел меня с этим замечательным человеком, его доброй и верной спутницей, его милыми дочерьми. Но и нескольких коротких часов оказалось достаточно, чтобы ощутить теплоту, которую он излучает, которая покорит любой холод, любые расстояния, которая, верю, будет греть меня долгие-долгие годы, когда я вернусь домой, греть сильнее, чем греет, сгорая, топливо из самой лучшей нефти (я улыбнулся нефтяному мужичку), чем греет самый большой банковский счет. Нам всем повезло, что мы оказались в облаке этого тепла (во загнул!) – спасибо тебе за это, дорогой Натан!
Я «тыкнул» умышленно: во-первых, так теплее и интимнее, недаром у гроба говорят «спи спокойно, дорогой товарищ, пусть земля тебе будет пухом», а не «спите» и не «вам»; во-вторых, я рассчитывал таким образом выровнять свои отношения с Натаном, избавиться от подчиненности, встать с ним на одну доску. Как впоследствии оказалось, мой расчет был наивен. Но тост приняли хорошо – все долго хлопали, Дора прослезилась, а Шурка благодарно посмотрел на меня. Не было никаких сомнений: с моей помощью он набирал очки в отношениях с Натаном. По крайней мере, ему так казалось.
Тут у меня за спиной грянул оркестр, слаженный и на мой, правда, не очень компетентный, слух довольно профессиональный, – ничего удивительного: сколько первоклассных скрипок, клавишных, ударных и духовых понаехало сюда из Союза, выбор, слава Богу, есть. Только было в его звучании что-то старомодно-провинциальное, этакое оркестровое переложение мотивчика эстрадных куплетов – помните: концертино, Шуров и Рыкунин, «с Пал Васильичем вдвоем мы частушки вам споем»? Но играли они, ничего не скажешь, громко и от души. Шуркины близнецы церемонно пригласили противных Натановых дочек, думаю, выполняли отцовскую инструкцию. Молодежь пошла танцевать. Из молодых за столом остались только Натановы бодигарды: Грегор с жеваными ушами и Олег с конским хвостом. Они вообще за весь вечер ни разу не поднялись со своих мест, даже в туалет. Служба!
Ну а старшее поколение продолжало выпивать и закусывать, Дора озабоченно верещала «ой, вы ничего не кушаете!», седенький острил и насиловал тостами. Но застолье уже пошло по своим рельсам: компания разбилась на группки, в которых выпивали приватно, мужчины степенно беседовали о моргиджах и лоанах, дамы – о модах и дороговизне. Принесли горячее, и молодежь вернулась к столу, чтобы не упустить свое. И вдруг зал грохнул аплодисментами. Я обернулся.
На сцену, где оркестранты, словно и не играли уже добрый час, снова вразнобой пробовали свои инструменты, вспрыгнул высокий человек в ладно сидящем светлом костюме. Густые волосы, хорошее мужское лицо, очень много, чтобы не сказать слишком много, усов. Под овацию зала человек размашистым шагом подошел к микрофону.
– Добрый вечер, дорогие друзья, дорогие гости! Надеюсь, вы не обидитесь, если я вам немного спою о наших с вами делах. Как поется в одной из моих песен, позвольте с вами разговорчик замесить, – приятным, слегка хрипловатым баритоном сказал он, и тут же оркестр без раскачки, бодро, даже лихо, как концертино в руках знаменитого эстрадника-куплетиста, врезал первые такты вступления, а баритон, не дожидаясь, когда оно будет доиграно, решительно ворвался в мелодию и перекрыл покорно стихших музыкантов.
Зал вздохнул от радостного узнавания – и любимого шлягера, и, что важнее, хорошо знакомой комической ситуации. А баритон с усами, похохатывая, перечислял своих гостей-пылесосов: «даже дедушка Матвей хочет видеть наш Бродвей, приезжает с бабушкой весною…» – и их бесчисленные покупки. «Из Союза к нам летят, покупать тряпье хотят там, где покупает Рейган с Нэнси… ха-ха-ха». В общем, обобрали пылесосы доброго бедолагу, и остался он «со своим большим еврейским носом», ой-вэй!
Майкл Джексон спятил бы от зависти, услышав такую овацию и истошные крики: «Виля, валяй нашу!» Как я понял потом, все песни усатого были «наши», но он безошибочно выбрал ту, которую зал в эти минуты требовал от него, и запел с доверительной, простите, какой-то даже утесовской интонацией:
Я подумал было, что это шутка артиста, что песня не всерьез, и готов был рассмеяться, но вовремя спохватился: блатную белиберду слушали тихо и задумчиво. Наш тамада, этот провинциальный застольный хохмач, сидел пригорюнившись, а на глазах Натана, мне показалось, блеснули слезы.
Боже ты мой, жива, стало быть, порожденная годами советскими великая российская воровская баллада… И не просто жива, а пересекла океан, впитала в себя приметы времени – Интерпол, компьютеры, но при этом Интерпол-то шукает, а в памяти компьютеров не какая-то там унылая информация, а много всяких хреновин.