Вспышки ревности были безобразными и грубыми, успокаивался Пашка, только доведя меня до слез. Поскандалив, он затихал и заверял меня в своей непоколебимой любви, ревность же объяснялась страхом меня потерять. Но я и не собиралась «теряться»! Я любила мужа безумно, других мужчин совершенно не замечала! Заверив друг друга во взаимной любви, мы с наслаждением мирились.
В таких вот скандалах и прошел медовый месяц, он же – последний перед родами.
Третьего октября у нас родился сын. И кто только выдумал, что все новорожденные страшненькие и красные? Мой сын сразу показался мне очень красивым, уже на второй день краснота почти сошла, и кожа была розово-смуглой. Мне вообще-то очень хотелось девочку, дочка всегда ближе к маме, но я с самого начала чувствовала, знала, что будет мальчик. Ну, кто родился, тот и родился, я его все равно люблю. И еще мне хотелось, чтобы ребенок был похож на Пашку. А сын, когда родился, был очень похож на дедушку, моего отца, просто уменьшенная копия, даже волосы такие же черные. Глазки, пока еще свинцово-темные, неопределенного цвета, тоже обещали стать карими, а не голубыми, как у мужа. Мне и назвать его очень хотелось так же, как звали мужа, до того я была влюблена. Но и с именем пришлось отступить: еще во время беременности мы с мужем договорились, что, если родится мальчик, то называет Пашка, а девочке я придумаю имя. Пашка решил назвать сына Дмитрием, в честь своего уже умершего отца. Мне это имя вначале не очень нравилось, но ведь договорились…
До рождения сына я и представить не могла, насколько большой и сильной может быть любовь. Любовь к мужу до рождения ребенка казалась мне невероятно огромной, думалось, невозможно любить сильнее. Но когда у меня появился сын, я поняла, что любовь к ребенку по своей силе и огромности просто в принципе несравнима и не сопоставима ни с какой другой любовью, даже и к самому замечательному на свете мужчине. Такое у Димки все смешное и маленькое! Крохотное, с нежной, тонкой кожицей личико, на нем носик-пуговка, круглые щечки, малюсенькие пухлые губешки, а глазки!.. Когда сын смотрел на меня, мне казалось, что этот новый, только что появившийся на свет, человечек, все-все понимает, все про меня знает, вот только сказать пока ничего не может. И взгляд ребенка вовсе не был бессмысленным и глупым, нет, он только был очень свежим, как еще не прочитанная новая книга.
Мне хотелось бесконечно его целовать и прижимать к себе, не отпуская ни на минуту. Вдруг с ним что-нибудь случится, пока меня не будет рядом! Ведь столько вокруг всяких пакостей и напастей, начиная с ужасных детских инфекций и не говоря уж обо всем остальном! А он еще такой маленький…
Но, слава Богу, за неделю, проведенную в больничных стенах, ничего страшного не случилось. Из роддома нас с Димкой забирали мама и муж. Пашка, отпросившись с работы ради такого события, с самого утра околачивался возле больницы, нетерпеливо дожидаясь, когда нас выпишут. Но выпиской с утра врачам заниматься некогда – обход, консультации, чьи-то очередные роды, которые нужно принять, поэтому выписали нас только в шестом часу вечера.
Я с трудом сползла со второго этажа на первый, переоделась и вышла к маме с Пашкой. Объятия, поцелуи, слезы… Пашка от радости чуть не задушил меня, зацеловывая все лицо. Да и я рада была не меньше него, соскучившись до невозможности. Со дня нашего знакомства эта недельная разлука оказалась самой долгой, в течение всего предыдущего года мы и на день не расставались. После поцелуев он торжественно протянул мне букет из девяти огромных темно-бордовых роз, весь увитый золотистыми тоненькими ленточками. Я поблагодарила, поинтересовалась, почему именно девять роз?
– А их девять было, таких больших и красивых, я и забрал все! Я б и еще прикупил, в другом киоске, но боялся опоздать к выписке. Жду тут, как дурак, весь день! Знал бы, что вечером выпишут, я б еще за розами сгонял.
– Что ты, и так много! Они же, наверное, дорого стоят!
– Для тебя и сына мне ничего не жалко!
Но вот вынесли белый кулек, перевязанный синей лентой. Пашка осторожно и напряженно принял его на вытянутые руки и – задрожал.
– Ты что? – спросила я.
Пашка ответил севшим голосом:
– Боюсь. Скользко на улице, подморозило уже. Вдруг уроню.
Мама засмеялась.
– Не уронишь! Держи крепче свое сокровище. Мы потихоньку пойдем, осторожно. Давайте хоть посмотрим на него, интересно же.
Мама отогнула уголок одеяла. Димка спокойно спал, тихонечко посапывая.
– Какой хорошенький!
– Сразу видно, на меня похож! – гордо заявил Пашка.
– Ну да, – поддержала мама. – Ты у нас тоже красавец.
– А что, не красавец, что ли? – Пашке почудилась насмешка в мамином голосе.
– Да я же и говорю, что ты очень красивый, – улыбнулась мама. – Я вполне серьезно, нисколько не шучу.
Пашка радостно заулыбался, прикрыл Валерке лицо уголком и двинулся к выходу. Но у самой двери снова вдруг остановился и растерянно повернулся в мою сторону.
– А тебя кто держать будет? Вдруг ты упадешь? А у меня руки заняты!
Мама слегка подтолкнула его, успокаивая:
– Иди, иди! Я ее под руку буду крепко держать, не упадет.
И мы, наконец, двинулись. Впереди Пашка с Димкой на руках, а мы с мамой чуть сзади. От свежего воздуха у меня чуть закружилась голова. Целую неделю я провела взаперти, не выходя на улицу, и только сейчас, покинув стены роддома, я почувствовала, как же мне там надоело! Так здорово просто идти по улице, рядом с мужем, который несет на руках нашего ребенка.
Было прохладно и влажно. Все казалось вокруг чуть подзабытым, словно я куда-то надолго уезжала, а теперь вот вернулась, заново узнавая тысячи раз пройденную улицу. Или это я так сильно изменилась всего за неделю?
Идти нам было совсем недалеко: еще один больничный корпус, небольшой скверик и – дом. Наш дом. Мой дом!
Вернувшись из больницы домой, я поняла, что дом все-таки остался для меня домом. Несмотря на все семейные бури, разрушения, скандалы, что-то еще теплилось в самих стенах дома, какие-то остатки доброго безмятежного прошлого еще бродили в комнатах, как забытые привидения умерших близких.
В нашей с мужем маленькой комнате все стало розовым. Моя бабушка подарила нам розовое шелковое покрывало и шторы из такой же ткани. На прикроватной тумбочке мягко светилась купленная мной незадолго до родов настольная лампа с розовым абажуром. У стены «новая мебель» – детская кроватка. Чистота и тишина в ожидании того, кто сегодня первый раз появился в этом доме, кому от роду только неделька. Всего неделя, а он уже есть…
И снова жизнь круто меняется, никогда она уже не станет такой, как была ДО появления ребенка. Теперь начнется совсем новая, незнакомая жизнь, я уже мама, и это до самой смерти. Если с мужем еще можно развестись, в случае брачной неудачи, то ребенок – это на всю жизнь со мной. Это – мое навсегда. Нельзя перестать быть мамой.
Муж тоже проникся ролью папы. Во время прогулок, крепко держа упакованный кулечек с ребенком, он важно насупливал ровные дуги бровей, выступал степенно и медленно. Когда я спрашивала о причине насупленности, важно отвечал, что он теперь отец и выглядеть должен солидно и серьезно. От его объяснения мне становилось смешно – как будто роль папы заключается только в том, чтобы все время ходить с грозным видом. По ночам Пашка мешал мне спать куда больше, чем ребенок. Он каждую ночь по несколько раз вскакивал проверить, дышит ли сын. Ему казалось, что не дышит, и он с ужасом будил меня. Приходилось тоже вставать, подходить к кроватке, настороженно прислушиваться к тоненькому дыханию сына и успокаивать мужа.
Я училась быть мамой: кормить, купать, пеленать, петь колыбельные песенки. А так как у меня отсутствовала координация между слухом и голосом, то это занятие было для меня поначалу тяжким. Хорошо тем, у кого голос со слухом в ладу! Если совсем нет слуха, то человек и не слышит, как он фальшивит во время пения, просто поет, довольный собой. Хорошо и тем, у кого есть в наличии и слух, и голос – получаются красивые песни. А мне что досталось? Слух есть, а голоса нет. Когда я начинаю петь, фальшь просто режет ухо, но спеть правильно очень нелегко. Но я не отступалась от колыбельных песен, и через месяц ежедневных тренировок дело потихоньку пошло на лад. Сыну же, похоже, и с самого начала мое, даже фальшивое, пение доставляло удовольствие, он намного быстрее засыпал, когда я начинала петь.