– Погодите, – сказал Хотчкис с коротким смешком, оповещавшим окружающих, что сейчас последует что-то смешное, – я могу рассказать о таком чуде, перед которым меркнет все, что говорилось о моем постояльце до сих пор. Он расплатился за четыре недели вперед – полностью Петербург может поверить всему остальному, но принять на веру такое вы его не заставите.
Шутка имела огромный успех, смеялись дружно и от души. Затем Хотчкис снова хохотнул, предваряя что-то смешное, и добавил:
– А есть и чудо поудивительнее – я сообщаю вам каждый раз понемножку, щадя ваши нервы. Так вот, заплатил он не какими-нибудь бумажками, что идут в четверть нормальной цены, а звонкой монетой, чеканным золотом, какого здесь давно не видывали! Четыре золотых орла [9] – глядите, если не верите!
Никому и в голову не пришло смеяться над столь величественным событием. Оно впечатляло, вселяло благоговейный трепет. Золотые монеты переходили из рук в руки, их рассматривали с безмолвной почтительностью. Тетушка Рейчел, старая рабыня, обносила гостей колотыми орехами и сидром. И она не осталась в долгу:
– Вот оно что! Теперь-то я смекаю, что к чему, а то все из головы не шла эта свечка. Ваша правда, мисс Ханна, она только и была в комнате. В шкафу лежала, на самой верхушке. Она и до сих пор там лежит, никто ее не трогал.
– Говоришь – никто не трогал?
– Да, мэм, никто. Простая свечка, длинная такая, желтая, она и есть?
– Конечно.
– Я, мэм, сама ее и отливала. Разве нам по карману восковые свечи по полдоллара за фунт?
– Восковые? Надо же до такого додуматься!
– А новая-то – восковая!
– Полно чепуху молоть!
– Ей-богу, восковая. Белая, как покупные зубы мисс Гатри.
Заряд тонкой лести попал в цель. Вдова Гатри, пятидесяти шести лет от роду, одетая, как двадцатипятилетняя, была очень довольна и изобразила девическое смущение, что выглядело очень мило. Она тщеславилась своими вставными зубами, и это было простительно: во всем Петербурге только у нее были такие зубы, для остальных это была недоступная роскошь; они являли собой разительный контраст с преобладающей жевательной оснасткой молодых и старых – яркий контраст выбеленного палисадника и обгорелого частокола.
Всем захотелось увидеть восковую свечку; за ней тут же послали Анни Флеминг, а тетушка Рейчел снова завела разговор:
– Мисс Ханна, он ужас какой чудной, наш молодой джентльмен. Перво-наперво, у него вещей при себе нет, ведь верно?
– Его багаж еще не прибыл, но, полагаю, он в дороге По правде говоря, я ждала его весь день.
– И не будоражь себя из-за него попусту, голубушка По моему разумению, нет у него никакого багажа и не прибудет он.
– Почему ты так думаешь, Рейчел?
– А он ему без надобности, мисс Ханна.
– Но почему?
– Вот я и хочу сказать. Ведь он, как пришел, был одет с форсом, так ведь?
– Верно, – подтвердила Ханна и пояснила компании. – Одет, казалось бы, просто, но сразу видно, что материал дорогой, какого у нас не носят. И покрой элегантный, и все на нем новое – с иголочки.
– Так вот как было дело. Пошла я, значит, к нему в комнату утром за костюмом, чтоб Джеф его почистил да сапоги ваксой смазал, а никакой одежды там нет, пусто, хоть шаром покати. Ни тебе башмаков, ни носков – ничего. А сам постоялец спит мертвым сном. Я всю комнату обшарила. А ведь к завтраку вышел позже всех, так?
– Да.
– И вышел весь ухоженный, причесанный, вылизанный, как кот, верно говорю?
– Мне кажется, да. Я его только мельком видела.
– Так оно и было. А в комнате – ни тебе щетки, ни расчески. Как же это он ухитрился так прифрантиться?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. А ведь против правды не пойдешь. Ты приметила, как он был одет, голубушка?
– Нет, но помню, что аккуратно и красиво.
– А я так приметила. Не в том он был, в чем явился сюда.
– Но, Рейчел…
– Не беспокойся, я за свои слова в ответе. Не в том он был.