А когда Нужда снова поднял наган кверху, толпа рванулась к столу с возгласами:
— Меня пиши! Пиши меня!
Тут Нужде пришлось снова выстрелить вверх, но уже не для того, чтобы нагнать на сельчан страху, а для того, чтобы толпа не снесла стол вместе с президиумом. А когда люди снова успокоились и притихли, Нужда, загыгыкав, сказал райкомовцу:
— Видал, как быстро колхоз организовали?! Три выстрела из нагана — и колхоз имени полководца гражданской войны Климента Ефремовича Ворошилова уже готов!
Началась запись в колхоз. Это дело было упрощено, по желанию крестьян, без заявлений.
После поголовной записи в колхоз к клубу подъехали четыре подводы, окружённые верховыми красноармейцами. На первой подводе сидел Темка Копылов со всем своим многочисленным семейством. На второй и третьей — его родные братья с семьями и с такими же дорожными узелками в руках, как и у Темкиного семейства. На четвёртой подводе было семейство лавочника Петра Карташова, которому даже сейчас, несмотря на Мишкин наган, сельчане кланялись в пояс, за то, что он всегда и в любое время выручал их.
И тут снова произошла небольшая заминка. Маленький сынишка Нужды, Генка-Тоска, державшийся за штанину отца, вдруг сорвался с места и подбежал к первой подводе. Не говоря ни слова, он сдёрнул красные фетровые сапожки с ног девочки и, тут же усевшись на грязной обочине, начал их примерять на свои босые ноги.
Девочка залилась слезами. А Темка только искоса посмотрел сначала на сопливого Генку, потом на оскалившегося Нужду и тихо сказал:
— Не плачь, дочка. Бог дал — Бог и взял. Куплю я тебе сапожки ещё лучше этих.
От ласкового голоса отца и его обещания девочка сразу же успокоилась и заулыбалась.
— На Соловках не купишь, мироед. Здесь всю деревню обокрал и ещё там кого-то обокрасть собираешься?! Не выйдет! — с этими словами из толпы вылетела женщина, одетая не по сезону и крикливо. Она подбежала к мальчику, подняла его с земли и подолом юбки вытерла его сопливый нос.
— Бесстыжая, разоделась в чужое, да ещё насмехается!
— Вороги! И греха не боятся!… — полетело из толпы. Нужда скривился, как от зубной боли, и крикнул:
— Антонина! Марш домой!
В эту минуту райкомовец махнул рукой красноармейцам, а те в свою очередь возницам, и подводы двинулись с места. Вслед им понеслись сочувственные возгласы: «Спаси вас Бог!». А некоторые женщины, не скрываясь, вытирали слезы.
— А я ведь её уже совсем старухой помню, — вдруг, повернувшись к зелёному, сказала Нюрка.
— Кого? — не поняв, спросил тот.
— Кого! Кого! — разозлилась Нюрка. — Тётю Тоню Моргушку, вот кого!
— А-а-а-а, — понимающе протянул зелёный.
— Она до старости пила. И схоронила её какая-то опекунша. Тоже пьяница. Не наша, приезжая. Как напьётся, так всех подряд ругает на чём свет стоит. Её в селе ненавидели и боялись. А Нужда, как мне мать рассказывала, видимо, за все измывательства над людьми, перед смертью так скособочился, что его кое-как в гроб втискали. Тоска, сынок их, тоже раньше времени умер, спился. А та девочка, у которой он сапожки снял, приезжала в наше село. Конечно, не девочкой, а уже зрелой женщиной. Красивая, разнаряженная да расфуфыренная, каких и в городе-то редко встретишь. Я тогда совсем маленькая была, но помню её…
Нюрка задумчиво посмотрела вниз и с удивлением спросила:
— А почему они в полях-то ничего не сеют? Кругом села черным-черно…
Зелёный заулыбался и ответил:
— Они инструкцию из райкома ждут. Без инструкции из райкома ни сеять, ни жать, ни пахать колхозникам не положено.
— И то правда, — и Нюрка вдруг весело рассмеялась.
— Ты чего это развеселилась? — спросил спутник.