17 апреля 1993 г.
Утром вышли на голодный желудок. Добрели до последних домов, точнее, до последних построек. Голые стены, пустые отверстия для окон, кое-где даже крышу поставить не успели, а провести воду – тем более. За домами и далее до линии горизонта тянется хвойный лес, тёмно-зелёный, трясущийся от порывов ветра и гулко поющий. Повернули на запад.
Тонкая тропинка увела нас в посёлок. Деревянные домики, крашенные и сломанные, стоят по краям петляющей автодороги и следуют за ней прямо за гору и к озеру, вытянувшемуся в форме неправильного сердца. Мы остались сидеть в баре-магазине, где насилу перекусили. Подобраться к воде нам не удалось: счётчики начинали так трещать, что мутилась голова. Степан отправился на гору, чтобы осмотреть местность.
На складе нашёл твёрдые соль и сахар, консервированные огурцы с помидорами, салаты, банки с заплесневевшим вареньем и соками. По всему складу разносился смрадный запах гниения.
Олег сегодня кажется живее, чем раньше: шутит и постоянно сыплет своими «ё-моё» и «ёлки-палки»; а Иван Иваныч, видно, совсем погрузился в себя: на вопросы отвечает угрюмо, чуть ли не отмахивается. Мне не нравится такое положение дел. Я не готов к тому, чтобы хоронить своих.
Степан вернулся через два часа и сообщил, что на горе всё безопасно и по сторону есть домики с водой.
– Давайте разделимся, – вдруг предложил Иван Иваныч.
Мы долго смотрели на него, пока он снова не заговорил. Я совсем не готов. Не готов отпускать людей, которые шли со мной рука об руку последние дни, страдали наравне со мной. Не готов.
– Мы поднимемся туда, и каждый пойдёт в свою сторону.
– Но мы обошли ещё не весь город, ё-моё! – возразил Олег слабым голосом, полным неудовольствия.
– Я знаю. А также я знаю, что мы держимся друг за друга, хотя могли бы идти по одиночке.
– Разве мы все не согласились идти вперёд и не разделяться? – во мне клокотало непонимание и неприятие такого безрассудного предложения.
– Мы согласились, потому что не знали, что ждёт нас здесь. А теперь мы кое-что уже посмотрели, узнали, что тут всё-таки есть еда, можно найти воду и свет. Поэтому мы можем разойтись, чтобы не быть друг другу в тягость, – устало проговорил Иван Иваныч. – Я предлагаю это не ради себя, хоть я и вымотался, и чувствую, что мне становится хуже; я предлагаю это ради вас, чтобы потом мы не ссорились и не вешали на другого вину.
– Это звучит неумно.
Как бы сильно я ни уважал Ивана Иваныча и ни восхищался его мудростью, в тот момент я хотел ударить его.
– Пусть так. Но мне кажется, что это будет хорошим решением.
– Решением для чего? – спросил Олег, поднимаясь.
– Решением для нормальной жизни здесь. Поймите, чтобы тут продолжалась жизнь, мы не можем так кочевать по дорогам день и ночь: нам надо осесть. И осесть надо всем в разных местах, чтобы люди, которые бы приходили к нам, оставались с нами навсегда или временно.
– Не понял. Ты предлагаешь организовать колонии что ли? – взбесился Олег. – Ёлки-палки, ты хоть понимаешь, о чём говоришь?
– Я говорю не про колонии, но про лагеря, куда будут приходить такие же, как мы. И мы им всё расскажем: где найти еду, воду и свет…
– Для этого и надо обойти всю территорию, – прервал его Степан.
– Я больше не могу… идти так далеко, – выдохнул Иван Иваныч и закрыл глаза. – Хочу осесть и тихо умереть через двадцать лет.
– Ты хочешь, чтобы мы разделились, а ты остался здесь?
– Да.
– Надеюсь, ты очень хорошо осознаёшь, что делаешь.
– Саныч, – последнее время Иван Иваныч только так называл Степана, – я бы молчал, если бы не осознавал. Если мы не хотим потерять людей, которые пришли с нами и которые придут потом, нам надо сделать хоть что-то. Витя Первый, или как его там, не остановится, пока не подгребёт под себя всю Зону. А мы, мы – свободные люди, решили, что в Зоне власти нет! И надо, – он закашлялся, его глаза заслезились, – надо… защитить людей от жестокости.
– Почему ты так надеешься на нас? – спросил я.
– Вы единственные, с кем я общался здесь долгое время, и я видел, на что каждый из вас способен. В конце концов… вы же не такие старые пердуны, как я.
В магазине послышались неуверенные смешки. Мысль о разделении нашей маленькой компании врезалась в меня, как грузовик в фонарный столб, и взбурлила во мне непонимание и неповиновение. Мне думалось, что эти мужики, с которыми я каждый день хожу бок о бок и сплю нос к затылку, ничуть не близки мне, и в любой момент я смогу помахать им рукой. Но теперь, когда Иван Иваныч выпалил своё предложение, мне было тяжело и неприятно. Словно он прочитал мои мысли и озвучил их, чтобы мужики тыкали в меня пальцами и плевали под ноги.
– Подумайте до завтра. А пока пойдёмте к цивилизации.
Его ранее прямая и широкая спина стала круглой и щуплой. Внутри меня сжалось комом и дрожало от необходимости принятия решения. Остальные тоже выглядели задумчивыми, даже погружёнными в одну-единственную мысль. Разделиться – шутка ли.
18 апреля 1993 г.
Не спится. Я всё думаю и думаю о предложении Ивана Иваныча. Мне не представляется, как я буду в одиночку продолжать путь, как буду искать место для сна, для еды, как буду готовить только для себя, как буду говорить только с самим собой, как буду ночами писать о прошедших днях, зажигая свечи. От такого становится дурно и одиноко. Что бы ни сказали остальные, я буду голосовать против.
Олег плохо спал всю ночь и встал за час до рассвета. Он зашёл в комнату, где я должен был спать со Степаном, но, не найдя меня, продвинулся на кухню. Домик небольшой: всего две комнаты, кухня, предбанник и кладовая. Для одного это может быть хорошим жильём. В темноте мы ещё разглядели огород, поросший сорняками, сарай, покосившийся от старости или запустения. Олег тоже выказывает желание остаться здесь, но не думаю, что Иван Иваныч согласится на такое. Я бы не решился останавливаться рядом с водоёмом, от приближения к которому трещит счётчик. Хотя в городе такие места тоже есть: впереди вроде ничего нет, но треск из кармана всё равно раздаётся. Быть может, они решили, что мы сойдём с ума, когда услышим этот звук, и переубиваем друг друга к чёртовой матери.
Когда за столом все собрались, над лесом поднялось солнце. Утренние лучи легли на сонную хвою и покрасили её в радостный яблочный цвет. Внутри стало хорошо, и я поймал себя на мысли, что тоже хочу остаться здесь. Пейзаж напомнил мне о детских временах, когда я, мелкий, вставал чуть рань и бежал на речку – нет, не чтобы позлить только что проснувшуюся бабушку. Мне нравилось смотреть, как утром неторопливо бежит река, словно никто и никогда не купался в ней, будто ни за что по ней не пускали кораблики и в неё не кидали камешки. Нравилось возвращаться домой и нести на коже тёплый запах утренней речки, болтать бабушке про чудесные драгоценности, которыми будто бы были камешки невообразимых цветов и размеров; нравилось слышать её доброе ворчание и подначивания, чтобы я ел её горячие оладушки, пахнущие молоком. И вот здесь, в таком месте, на горе и в брошенном доме я вижу то, что видел там, за воротами. Чудесна ли эта земля или меня околдовали? Почему именно тут я вспоминаю то, что не вспомнил бы ещё за тысячу лет?
Восточный склон горы осветился, и мелкие капельки на траве, на иголках заискрились. Нет, здесь всё не такое, как там. Но и здесь можно жить человеку, и здесь можно любить землю, если понимать её. Мы же, ещё пока чужие и посторонние, совсем-совсем её не знаем, но чего-то уже требуем от неё. Наверное, человеку будет мало, даже если ему предложат всё.
Иван Иваныч отверг наше предложение поселиться всем здесь.
– … Дурни, вы чего? Я остаюсь здесь, потому что устал и больше не могу продолжать путь, – он слабо посмеялся. – А вы идите себе подобру-поздорову, тоже осядьте где-нибудь.
– Эвона как. И что нам делать, пока мы так осядаем? – спросил Олег.