Целый месяц врачи боролись за мой рассудок. Снова приходить в себя оказалось гораздо сложнее, чем в первый раз. Находясь среди незнакомых людей, распоряжающихся моим телом по своему усмотрению, практически вернулась в Его ад. Чувствовала себя марионеткой в руках множества кукловодов. Здесь не могло быть моих друзей. Каждый, притворяющийся заботливым специалистом, ничем не отличался от людей Ангела, стремящихся закончить начатое у той гребаной ямы. Их лекарства ни черта не помогали, вгоняя в ещё больший бред. Но даже эти невыносимые, отвратительные проблески реальности казались радостнее, чем всё, преследующее в забытье.
Постепенно туман рассеивался, позволяя привыкать к жизни лабораторной крысы. Терапия, процедуры, наблюдение психологов и снова всё по замкнутому кругу. Осознание действительности проникало в меня медленно, давая возможность привыкнуть к её уродливости. Жуткие воспоминания прошлого съедали изнутри, отравляя своими токсинами. Беременность по-прежнему оставалась за гранью понимания и казалась скорее сном, чем горькой правдой. Лишь после того, когда я вновь смогла разговаривать, печальная явь представила свой жуткий лик. Чтобы провести грань между сном и реальностью, чётко проговаривала про себя: «Я беременна. Я ношу в себе то, что посеял монстр, не знающий пощады и не имеющий никаких ценностей в жизни. Во мне растет Его ублюдок. Как я могу позволить появиться на свет ещё одному чудовищу?» Прикладывала ладони к животу, не веря до конца, что там развивается жизнь. На какие-то доли секунды забывала о чудовищной стороне человека, поселившего её в меня, представляя, как такие же пронзительные голубые глаза будут мне улыбаться. Но затем, даже в фантазиях, искры радости в них сменялись на пламя ненависти, превращаясь в то, с чем никогда в жизни не хотелось соприкасаться вновь. И тогда я точно знала, что внутри меня вселенское зло, цель которого уничтожить всё хорошее вокруг. Я умоляла врачей избавить меня от плода, но все как один утверждали, что время допустимое для аборта упущено и придется выносить ребенка до конца. Тогда я ненавидела их всей душой, так же, как ненавидела Ангела за разрушенную жизнь.
– Чем ты любила заниматься в детстве? – спросила Доктор Роуз, заправляя прядь волос за ухо, придвинув диктофон, лежащий на тумбе и фиксируя на мне взгляд.
– В детстве? – переспросила, нахмурившись. Беззаботное время, казалось таким далёким и нереальным, что вспоминать о той другой, спокойной жизни, было неправильным.
– Да. Когда ты была ребенком, что ты любила? – Тень внимательно вглядывалась мне в глаза.
– Ну…, – взяла в руки край одеяла, перебирая грубую ткань. – У меня было два детства, – перевела взгляд на белую материю.
– Когда ты говоришь, что у тебя было два детства, что ты имеешь в виду? – спокойный голос Доктора Роуз убаюкивал.
– До смерти мамы, – провела языком по пересохшим губам, – это одно детство. И …, – быстрее принялась перебирать пальцами, стараясь найти изъян в ткани, позволяющий зацепиться за него.
– И.., Марина? – так же спокойно поинтересовалась девушка.
– И когда её не стало, – замолчала на пару секунд, снова смачивая губы. – Когда её не стало, это второе детство, – сказала, опасаясь, что даже слова, произнесенные вслух, заставят меня вновь пройти через её смерть.
– Расскажи о детстве с мамой, – настаивала Роуз.
– Самое лучшее время в моей жизни, – замолчала, вспоминая, как мама читала сказки на ночь и, не дождавшись пока я усну, засыпала на самом краю моей кровати. А я лежала, и молча любовалась ею, боясь разбудить и тем самым остаться в комнате совсем одной. Я рассматривала её ровный аристократический нос, длинные черные ресницы, чуть вздрагивающие во время сна, мелкие веснушки, окрашивающие её лицо в солнечный цвет. Она казалась самой прекрасной женщиной на свете. И только налюбовавшись, я осторожно брала её за руку и держала до тех пор, пока она незаметно не исчезала из детской.
– Вы были близки с мамой?– продолжила сеанс Тень.
– Да. Она научила меня любить музыку, – опустила лицо, чувствуя, как глаза начинает щипать.
– Расскажи об этом, – интонация Роуз совершенно не менялась, оставаясь такой же спокойно-равнодушной.
– На фортепиано. Она играла на фортепиано, – прошептала, вспоминая маму, сидящую ко мне спиной и играющую «Лунную сонату».
–Тебе нравилось слушать её игру?
– Я любила наблюдать за ней во время игры, – слегка улыбнулась.
Когда мамины пальцы порхали над клавишами, она превращалась в неземное создание. Весь её образ становился практически невесомым и безумно прекрасным. Она отдавалась игре полностью, отключаясь от реальности. А я, забравшись в кресло с ногами, смотрела на неё, уносилась под музыку туда, где были только мы вдвоём.
– Она учила тебя играть на фортепиано? – Роуз сидела по-прежнему, не двигаясь, изучая меня.
– Нет. Не она. Папа считал, что мама бездарность, и нанял для меня учителя, – мечта играть вместе с мамой обернулась кошмаром. Бесконечные пустые этюды, монотонные гаммы и недовольство учителя и папы навсегда перечеркнули мою любовь к классической музыке. Единственный, кто помогал мне не затушить тлеющий огонек былой страсти – мама. Когда я начинала падать духом и думать, что никогда не осилю очередной этюд, она тихо присаживалась рядом и незаметно подсказывала, затягивая и превращая нудную зубрежку в настоящее исполнение.
Под ложечкой противно защипало. Вспоминать то время, зная, что её больше нет, напоминало занятие мазохизмом. Говорить о маме, после её смерти всегда было тяжело, а теперь, когда во всей вселенной не осталось ни одного близкого человека, казалось просто невыносимым. Грудь щемило от тоски по её ласке и любви. От отчаяния, подпитываемого беспощадным одиночеством, захотелось вернуться в ту яму, из которой я так яростно искала выход.
– После того, как мамы не стало, ты продолжила заниматься музыкой? – размеренный голос Роуз не раздражал, но и не радовал. За время, проведенное в больнице, я привыкла к постоянному присутствию посторонних, их тихому перешептыванию, мягким шагам. Разговоры с доктором Тенью стали частью новой жизни, они просто появились в ней как данность, не зависимо от того, нравится мне это или нет.
– Когда я была совсем маленькой, постоянно наблюдала за маминой игрой. Для меня это казалось чудом! – вспоминая свои первые бестолковые попытки извлечь из рояля, стоявшего в холле внизу, хоть какие-то складные звуки, снова заставили улыбнуться. – Для меня фортепиано – это она. Без неё оно превратилось в боль.
– Больше ты не играла? – Роуз наклонилась чуть ближе, дожидаясь ответа.
– Пришлось, – сжала одеяло в кулаках, впиваясь ногтями в ладони. – Папа не позволил прекратить занятия. Я искала утешение в наушниках, слушая рок и мечтая заглушить крики души, извлекая пронзительные звуки из гитары, но всё осталось лишь в мечтах.
– Могу я узнать почему? – пристальный взгляд Доктора испепелял.
– Папа считал это бесполезной тратой времени и распутством, – по щеке скатилась предательская слеза.
– Чем ты заглушала свою боль? – понизила голос Роуз.
– Почти все время проводила с подружками. Часто ночевала у них дома. Мне нравилось чувствовать себя частью настоящей семьи, – слезы бесконтрольно стекали по лицу, падая и оставляя мокрые разводы на одеяле.
– Наблюдая за чужими семьями, о чём ты думала? – стараясь быть мягкой, Роуз всё равно надавливала на самые больные точки, настраивая против себя.
– О том, что у меня обязательно будет дружная и любящая семья, – вздернула подбородок, смахивая соленые капли.
– Что ты думаешь сейчас о семье? Ты по-прежнему об этом мечтаешь? – интонация доктора Роуз слегка изменилась, став более мягкой.
– Нет. Сейчас семья не входит в мои планы, – обезумевший взгляд Диего, бьющего меня по лицу, в мгновение стёр все прекрасные воспоминания о маме.
– Чем ты хочешь заниматься после того, как выйдешь из больницы? – на секунду показалось, что она приблизила руку ко мне, но затем вернула на колено.