Бог знает, какие безумные поступки приписывали тебе твои соперники и как они тебя чернили!
- Все ясно! - воскликнул я.
Я вспомнил все свои дерзости и нашел, что графиня держала себя превосходно. Сам себе я казался подлецом, который еще недостаточно поплатился, а в ее снисходительности я усматривал лишь терпеливое милосердие любви.
- Не будем спешить с выводами, - сказал здравомыслящий гасконец. - У Феодоры дар проницательности, свойственный женщинам глубоко эгоистичным; она, может быть, составила о тебе суждение еще тогда, когда ты видел в ней только ее богатство и роскошь; как ты ни был изворотлив, она все прочла у тебя в душе. Она сама такая скрытница, но беспощадна к малейшей скрытности в других. Пожалуй, - добавил он, - я толкнул тебя на дурной путь. При всей тонкости своего ума и обхождения она мне представляется существом властным, как все женщины, которые знают только рассудочные наслаждения. Для нее все блаженство состоит в житейском благополучии, в светских развлечениях; чувство для нее - только одна из ее ролей; она сделала бы тебя несчастным и превратила в своего главного лакея...
Растиньяк говорил глухому. Я прервал его и с наигранной веселостью обрисовал свое материальное положение.
- Вчера вечером злая судьба похитила у меня все деньги, которыми я мог располагать, - сказал Растиньяк. - Не будь этой пошлой неудачи, я охотно предложил бы тебе свой кошелек. Поедем-ка завтракать в кабачок, - может быть, за устрицами что-нибудь и придумаем.
Он оделся, приказал заложить тильбюри; затем, как два миллионера, с наглостью тех нахальных спекулянтов, которые живут воображаемыми капиталами, мы прибыли в "Парижскую кофейню". Этот чертов гасконец подавлял меня своей развязностью и непоколебимой самоуверенностью. За кофе, после весьма изысканного и обдуманного завтрака, раскланявшись уже с целой толпой молодых людей, обращавших на себя внимание приятной своей наружностью и элегантностью костюма, Растиньяк при виде одного из таких денди сказал:
- Ну, твои дела идут на лад.
Этому джентльмену с отличным галстуком, выбиравшему для себя столик, он сделал знак, что хочет с ним поговорить.
- Сей молодчик получил орден за то, что выпустил в свет сочинения, в которых он ничего не смыслит, - шепнул мне Растиньяк. - Он химик, историк, романист, публицист; он получает четверть, треть и даже половину гонорара за множество пьес, и при всем том он круглый невежда. Это не человек, а имя, примелькавшаяся публике этикетка. Поэтому он остерегается входить в те конторские комнаты, на дверях которых висит надпись: "Здесь можно писать самому". Он так хитер, что одурачит целый конгресс. Короче говоря, это нравственный метис: он не вполне честен и не совершенный негодяй. Но тсс! Он уже дрался на дуэли, а свету больше ничего не нужно, и о нем говорят: "Это человек почтенный... "
- Ну-с, мой дорогой, мой почтенный друг, как изволите себя чувствовать, ваше высокомыслие? - спросил Растиньяк, как только незнакомец сел за соседний столик.
- Так себе, ни хорошо, ни плохо... Завален работой. У меня в руках все материалы, необходимые для составления весьма любопытных исторических мемуаров, а я не знаю, под каким соусом их подать. Это меня мучит. Нужно спешить, - мемуары того и гляди выйдут из моды.
- Мемуары современные или старинные? О придворной жизни или еще о чем-нибудь?
- О деле с ожерельем.
- Ну, не чудо ли это? - со смехом сказал Растиньяк спекулянту, указывая на меня. - Господин де Валентен - мой друг, рекомендую вам его как будущую литературную знаменитость.