Он словно растворился в воздухе, и Мара с тревогой отметила, что предложенные ему яства впервые остались почти нетронутыми. В гнетущей тишине перед ней возник образ Тасайо. Чтобы разогнать это наваждение, Мара хлопнула в ладоши и приказала вбежавшим слугам:
- Принесите сюда моего сына.
Она понимала, что у Айяки сейчас время дневного сна, но у нее возникло неодолимое желание услышать заливистый детский смех, прижать к груди теплое и упругое родное тельце.
Глава 3
ПЕРЕМЕНЫ
Айяки заворочался на подушке. После шумных игр его быстро сморил сон. Переполненная нежностью, Мара бережно отвела назад его темные кудряшки.
Хотя телосложением малыш пошел в отца, он унаследовал материнскую живость. Ему едва исполнился год, но он был непоседлив, ловок в движениях и - к ужасу нянюшек - не по возрасту бесстрашен. Однако его улыбка трогала сердца самых суровых воинов Акомы.
- Из тебя выйдет храбрый боец, - тихо приговаривала Мара.
Пока у мальчугана был только один неприятель, против которого он был бессилен, - дневной сон. Хотя ребенок стал средоточием всех радостей в жизни Мары, такие драгоценные минуты умиротворения оставались редкими: когда Айяки бодрствовал, три няньки не могли удержать его на месте.
Поправив сыну рубашонку, Мара в задумчивости опустилась рядом с ним на подушки. Покуда Айяки станет взрослым, должны взойти многие семена, посеянные за последнее время. Когда настанет день его совершеннолетия, старые враги ее отца - Анасати - расторгнут союз, заключенный ради мальчика. Если Мара и угодила им, дав жизнь первому внуку Текумы Анасати, расположение новых родственников не обещало быть вечным, Мара ожидала, что ей предъявят счет за безвременную гибель Бантокапи. Поэтому нужно было крепить могущество Акомы, дабы переход правления от Мары к ее неоперившемуся сыну не обернулся трагедией. И первым делом требовалось убрать с дороги род Минванаби, чтобы не вести войну на два фронта, когда какой-нибудь другой грозный противник бросит вызов юному властителю.
Мара просчитывала будущее на много лет вперед. Тем временем солнце стало клониться к закату, и надсмотрщик, видимо, решил, что пора продолжить обработку живой изгороди. В аллее нередко находились невольники, приставленные к садовым работам, поэтому Мара перестала замечать щелканье ножниц. Однако сегодня эти привычные звуки сопровождались резкими окриками и свистом кожаного хлыста. Вообще говоря, этот хлыст был не более чем положенной по рангу принадлежностью костюма - надсмотрщики редко извлекали его из-за пояса, поскольку цуранские рабы не заслуживали побоев. Зато мидкемийцы приводили надсмотрщика в бешенство. Мало того, что они не проявляли ни тени почтения к облеченным властью, - они еще и не стыдились полученных ударов.
Для рабов-цурани, как и для самой Мары, мидкемийское упрямство оставалось загадкой. Воспитанные в убеждении, что только труд дает надежду на счастливый поворот Колеса Судьбы в иной жизни, цурани работали до кровавого пота. Того, кто ленился и получал побои, того, кто не чтил законного хозяина, ожидал вечный гнев богов, ибо ниже рабов стояли только животные.
Какая-то жаркая перебранка отвлекла Мару от этих размышлений. Властительница с неудовольствием отметила, что варвары, исполосованные кровавыми рубцами, до сих пор не научились себя вести, зато усвоили множество бранных слов.
- Воля богов? Да это бред сивой кобылы! - грохотал один из рабов на ломаном цурани, Мара не вполне поняла, что такое бред сивой кобылы. Между тем раб не унимался:
- Нечего городить всякую чушь. Хочешь, чтобы люди работали, так слушай, что тебе советуют, - и скажи спасибо.
Надсмотрщик совсем растерялся: прежде ему не случалось препираться с рабами. Однако с недавних пор его доводами, причем весьма постыдными, стали кожаный хлыст и грубая брань.