Голые, чужие, совершенно дикие на вид, пришедшие неведомо откуда...
То, что Чингиз очнулся, казалось, обрадовало всех.
Обрадовало?
И тогда до Чингиза, наконец, дошло.
Они _спасли_ его! Каким-то образом сумели раскопать, перенесли сюда и водрузили на лежанку возле самого огня. Почетный гость...
А почему бы нет?
- Эй, - тихонечко позвал Чингиз, - вы спасли меня, правда?
Чужаки прислушались, внимательно и, как показалось Чингизу, с долей сострадания, но не сказали ничего. Нет, на своем языке они перекинулись немногими словами, вопрос же остался без ответа.
Они меня не понимают, сообразил Чингиз. А может, мне мерещится все это?
Он снова истово прочел мантру, на всякий случай ту, которая предназначена только для живых.
Ничего не изменилось.
Стало быть, он жив и вправду, поскольку то, что он сейчас проделал, мертвым не под силу.
Как ни объяснял новый учитель, Чингиз в такие вещи верил непоколебимо.
Но как же завязать с хозяевами разговор? Ведь глупо просто так лежать...
Неожиданно одна из женщин встала и направилась к нему, держа в руках грубо сработанный кувшин.
По ее походке, по всему ее облику Чингиз понял, что она очень молода.
И еще он заметил: при всей своей несомненной дикости, она хороша собой - подобных ей в селении он не встречал ни разу.
Она опустилась перед ним на корточки и протянула кувшин, почти до краев наполненный козьим молоком.
Что-то дрогнуло в душе Чингиза - до того доверчиво и ласково смотрели ее серые глаза.
- Спасибо, - медленно, растягивая каждый звук, чтоб слово обрело свой подлинный, высокий смысл, негромко произнес Чингиз.
А после - принял из рук девушки кувшин и жадно начал пить.
Он чувствовал, что все, кто был у очага, внимательно следят за ним, но не знал, как должен _по-настоящему_ вести себя.
Впрочем, похоже, к нему и в самом деле не питали никакой вражды.
И почти сразу вслед за девушкой один из мужчин тоже поднялся со своего места и, мягко улыбаясь, положил на его подстилку свой короткий дротик.
Красноречивый жест!
Итак, Чингиза приняли.
В племя, в семью, быть может, в стаю? Он покуда этого не знал.
Но неожиданное чувство связи с дикими людьми и благодарность к ним - уже решали многое.
В конце концов я такой же, как все, подумал Чингиз, а эти люди тоже люди, выходит, я хоть немного нахожусь в сродстве с ними. Я не имею права ни презирать их, ни ненавидеть. Люди рождены на свет, чтоб жить, и какая разница, откуда они родом! Живут, чтоб помогать, чтобы любить, - ведь это убивают оттого, что истины не ведают... Слепцы!
И тогда Чингиз, откинувшись на подстилку, мысленно прочел свою Главную мантру:
"Есть только Единая Жизнь, Единая Жизнь - основа всему. Я покоюсь на лоне великого океана жизни, и он поддерживает меня и несет бережно, хотя волны подымаются и падают, хотя бури ревут, свирепствуют. Я в безопасности на океане жизни и радуюсь, когда чувствую его движение. Я составляю одно со всей жизнью, и я вижу за собою силу, знание и мир; они - опора для моих ног; они - во мне. Этой Жизнью и я раскрываю свою душу, чтобы Она могла проявиться во мне во всей своей полноте и свободно изливаться в меня. Я - сын Вселенной. Вселенная - моя родина, и я изучу ее до конца! И буду верен до конца тому, что знаю. О, Единая Жизнь! Проявись!".
Он настолько забылся, что конец проговорил в полный голос.
Когда это до него дошло, он было испугался, но напрасно: сидевшие у очага его не понимали. И вряд ли вообще хоть что-то знали из того, к чему он приобщился с детства и над чем - впрочем, деликатно, не без здравой логики - подсмеивался школьный учитель.