Кумаалин.
Вернулся хозяин - с хлебом и блюдом дымящегося мяса, каковое блюдо он и водрузил в центре стола, за ним следовал парнишка, доставивший нам кувшин доброго элласийского вина, кожаное подобие кружек и увесистый кусок желтого сыра. Я заметил, как мальчишка уставился в лицо Финна, в янтарном свете свечей казавшееся отлитым из черной бронзы: наверняка он заметил и предательски-желтые глаза, однако не проронил ни слова. Должно быть. Финн был первым Чэйсули, которого он встретил в жизни.
Ни хозяин, ни мальчишка не стали задерживаться у нашего стола - дел у них и без нас хватало, - и мы немедленно принялись поглощать трапезу с жадностью изголодавшихся путников. Не то чтобы мы вправду умирали с голоду: успели перекусить в середине дня, но одно дело - перехватить промерзший кусок, который в горло-то только с голодухи и полезет, да еще в этот буран, будь он неладен, и совсем другое - горячее мясо и тепло постоялого двора. Я уж и забыть успел, когда последний раз ел в тепле.
Я вытащил нож, отхватил им приличный ломоть оленины и шлепнул мясо на деревянную доску, заменявшую здесь тарелку. Нож был кэйлдонским, хорошей работы: стальной клинок прекрасной заточки, отполированный почти до зеркального блеска, рукоять, покрытая резьбой и вязью рун, - из берцовой кости какого-то громадного зверя, по крайней мере, так мне сказал король Кэйлдон. Поистине, королевский подарок: как раз по руке, красив, не слишком легок и не слишком тяжел... Да все же не мой кинжал, мой-то собственный, работы Чэйсули, до времени был запрятан в седельный мешок, чтобы не попался на глаза кому не надо.
Наелись, что называется, до отвала: с места сдвинуться - и то тяжело было.
Я заказал еще вина и как раз наполнял наши кружки, когда мое внимание привлек усилившийся шум. Мы оба одновременно обернулись, пытаясь понять, что же вызвало столь бурное оживление.
По скрипучей лестнице спускался арфист - судя по зажатому у него подмышкой инструменту. Синее одеяние, скрепленное на груди серебряной цепью, густые вьющиеся волосы, темной волной спадающие на плечи, перехвачены серебряным обручем... Что-что, а нищим бродягой он не был - как, впрочем, и большинство его собратьев: из тех, что поют пред тронами королей, не скупящихся на золото и драгоценности. Жилось ему, по всему видать, неплохо, да и силой, как видно, не обделен - высок, широкоплеч, и даже свободное одеяние не может скрыть мускулистой фигуры. Такому, пожалуй, бояться нечего, пусть все его оружие арфа.
Синеглазый музыкант улыбнулся привычной дружеской и располагающей улыбкой.
Двое быстро освободили ему место в центре комнаты и пододвинули стул, он тихо поблагодарил и сел, пристроив сбоку арфу. Хороша была арфа, сразу видно тем более тому, кто перевидал их немало у дядюшки в Хомейна-Мухаар: дерево густого медово-золотого цвета, отполированное до блеска за долгие годы, единственный зеленый камень-украшение, в чаду и неверных отблесках свечей струны серебрились, как паутинные нити, и мерцающий трепет их был - обещание чуда. И обещание сбылось, едва арфист коснулся струн...
...Подобна женщине была она - женщине, чуткой к ласке возлюбленного, женщине, чей голос - музыка, струящаяся словно колдовской туман, дивная и нежная, чарующая и манящая музыка, заставляющая умолкнуть голоса... Нет среди живущих никого, кто не поддался бы волшебству звуков арфы - разве что он глух, как тетерев, или туп, как пень, Голос арфиста звучал столь же чудесно напевно, как и струны. Он не был схож с голосом женщины, - а я частенько встречал у музыкантов такие голоса, оставаясь глубоким, певучим и мелодичным, как и требовало это ремесло. Ему не приходилось говорить громко: голос его и без того проникал во все уголки зала.
Он - говорил.