Как-то заночевал осенью. Дождь шел, промок, сухой нитки не было. А в стогу все обсохло. Лучше, чем на печке в избе. Помнишь Заглядки? — вдруг спросил он без всякой связи с их сегодняшним происшествием, и она улыбнулась.
— А, Заглядки? Как же… Такие вечеринки устраивали там!..
— Вечеринки на славу. Кузнецов это любил. Умел повоевать и погулять любил.
— Так молодой был.
— Молодой, да. Двадцать четыре года.
— Кажется, когда все было. А уж нет ни Кузнецова, ни многих, — горестно вздохнула Зоська.
— Кто знает, может, и нас скоро не будет.
— Нет! — зябко встрепенулась Зоська. — Не хочется об этом думать. Нельзя об этом. О другом надо.
— Это верно, что о другом, — согласился Антон. — Но о чем ты ни говори, как ни отвлекайся, а это в тебе сидит, как присохло. Как хвороба какая.
— Шумит все, — тихо сказала Зоська.
— Ветер. Шуметь долго будет. Зато нас не слышно, заглушает.
— Все равно страшно. Тише надо.
— А ничего. Тут нигде никого.
Оба, замолчав, прислушались, но действительно вокруг было тихо, лишь снаружи глухо шумел в сене ветер. Завернутые в кожушок Зоськины ноги стали понемногу согреваться, влажная ткань исподнего помалу теплела, нора набиралась человеческого духа, и усталость сладкой волной расходилась по утомленному телу девушки.
— А знаешь, — сказал вдруг Антон, и она разомкнула смежившиеся было веки, хотя в абсолютной темноте все равно ничего не было видно. — Я помню, как ты была одета. Там, в Заглядках. На тебе было голубое платье в цветочках. Правильно?
— Правильно, — просто ответила Зоська. И платье в цветочках, и тот, единственный с ним танец под балалайку, когда Антон лихо выхватил ее из группы девчат и минут десять молча кружил по избе, она хорошо помнила и теперь радостно удивилась, что это самое вспомнил и он.
— А танцевала ты ладно. В удовольствие.
— Так и ты… Ладный танцор.
— Любил девчат покружить.
— А теперь не любишь?
— Теперь не до того. Теперь самого война закружила.
— А ты это… Забыла, откуда ты родом?
— Да я из Восточной. Борисов, город такой, слыхала?
— Это за Минском, кажется?
— За Минском. А ты местная?
— Из Скиделя. Двадцать восемь километров от Гродно.
— Знаю. Ходил в сентябре. Почти до самого Гродно добрались. Бобики там нас пугнули. В Лососне. А ты с мамой жила?
— С мамой и старшей сестрой. Замужней. А свояка немцы весной расстреляли.
— Хорошо еще, что вас не тронули. Мать и теперь там?
— Там, где же ей быть. С весны не видела, прямо душа чернеет. Как она там?..
— Надо повидаться. Туда же идешь? — спросил он и примолк. Зоська вся подобралась в темноте.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю.
Трудно задышав, Зоська не ответила, и он сказал, как о само собой разумеющемся:
— Что же ты — почти дома будешь и мать не навестишь? Так не годится.
— Знаешь, не совсем дома. Да и другие дела есть.
— Ну, знаю, надавали тебе заданий, надо выполнять. Но и о себе подумать не грех, — сказал он и зевнул. — У меня тоже в Скиделе есть знакомый. Бывший дружок даже.
— Живет там?
— Живет.
— Где, на какой улице? Может, я знаю?
— Нет, ты не знаешь. Он человек новый.
— Ну новых я, конечно, не знаю. Которые приехали в тридцать девятом, те не очень знакомы. Я же перед войной в Новогрудке училась.
— Я и говорю: не знаешь, — сказал Антон.
Зашуршав сеном, он переменил положение и вдруг, положил руку на ее плечо. Она испуганно-зябко вздрогнула, сделав слабую попытку отстраниться, но отстраниться было некуда.
— Не надо…
— Теплее будет. А то ты в моем кожушке, а мне…
— А тебе холодно?
— Ну так, знаешь… Не очень, но все-таки.
Она промолчала, и он удобнее обнял ее рукой за плечи. Его большое и сильное тело источало приятное для нее тепло, и она, притихнув, почти обмерла под его рукой.