– Какому космониту придет в голову пользоваться таким оружием на Внешних Мирах? Мы живем без оружия и без насилия. Разве вы не понимаете, что именно поэтому я посвятил свою жизнь уничтожению Земли и ее отравленного племени? Да, конечно, у нас было когда-то насилие, но это было очень давно, когда Внешние Миры только начали создаваться и мы еще не избавились от земного яда, который привезли с собой, и еще не научились ценить безопасность, даваемую роботами. Разве мир и безопасность не дороже боев? Планеты без насилия! Планеты, управляемые разумом! Разве правильно, что мы уступаем новые миры короткоживущим варварам, которые, как вы говорите, повсюду таскают с собой оружие?
– Однако, – пробормотал Мандамус, – вы готовы на насилие, чтобы уничтожить Землю.
– Это насилие кратковременное и целенаправленное, это цена, которую мы заплатим за то, чтобы покончить с насилием навеки.
– Я достаточно космонит, – сказал Мандамус, – чтобы желать даже в этом случае минимального насилия.
Они вошли в большое, действительно напоминающее пещеру помещение. Стены и потолок тут же осветились рассеянным, неярким светом.
– Ну, вы этого хотели, доктор Мандамус? – спросил Амадейро.
Мандамус огляделся вокруг и остолбенел. Наконец он смог выговорить:
– Невероятно!
Там стоял добрый полк людей, чуть более живых, чем если бы это были статуи, но много менее живых, чем казалось бы, например, спящие.
– Они стоят, – прошептал Мандамус.
– Так они занимают меньше места.
– Но они стоят около полутора столетий. Они НЕ МОГУТ остаться в рабочем состоянии. Их сочленения наверняка застыли, а органы разрушены.
Амадейро пожал плечами.
– Возможно. Но даже если сочленения испорчены, никаких проблем, их можно заменить. Вопрос – будет ли для этого причина.
– Причина должна быть, – сказал Мандамус и оглядел всех по очереди. Все роботы смотрели чуть-чуть в разных направлениях и, казалось, будто они готовы нарушить строй. – У каждого своя внешность, – сказал он. – Они различны по росту, сложению и прочему.
– Да. Вас это удивляет? Мы же планировали сделать их в последующем пионерами в освоении новых планет. Именно поэтому мы хотели, чтобы они были по возможности как люди, и мы делали их индивидуумами, как жители Авроры. Вам это не кажется сентиментальностью?
– Отнюдь. Я рад, что они такие. Я прочел все, что мог, о двух первых гуманоидных формах, созданных Фастальфом – Дэниеле Оливо и Джандере Пэнеле. Я видел их голограммы, и они казались одинаковыми.
– Да, – нетерпеливо сказал Амадейро, – не только одинаковые, они практически были карикатурой на идеального космонита. Это уж романтизм Фастальфа. Я уверен, что он создал бы расу взаимозаменяемых гуманоидных роботов обоих полов с этаким неземным добрым взглядом, который делал бы их полностью нелюдьми. Фастальф, может, и блестящий роботехник, но человек невероятно упрямый.
Амадейро покачал головой. Быть побитым таким невероятно упрямым человеком, подумал он и тут же отогнал эту мысль. Его побил не Фастальф, а тот проклятый землянин. Погрузившись в мысли, он не услышал вопроса Мандамуса.
– Простите, – сказал он с легким раздражением.
– Я спросил, вы сами проектировали их, доктор Амадейро?
– Нет, по странному совпадению, их проектировала дочь Фастальфа, Василия. Она столь же блестящий роботехник, как и он, но гораздо умнее, и это, наверное, одна из причин, почему они не ужились.
– Я слышал историю насчет них… – начал Мандамус, но Амадейро прервал его.
– Я тоже слышал историю, но она не имеет значения. Достаточно того, что Василия прекрасно делает свою работу, и можно не опасаться, что она когда-нибудь станет симпатизировать человеку, который хоть и является ее отцом, но навсегда останется для нее чужим и ненавистным.