Эти пары — истинный портрет Духа, автопортрет космической энергии, который сама она, Движущая сила, запечатлела в нашем уме.
— О чем это вы? — переспросил Рэнсом. Он встал и теперь ходил взад-вперед, ему было плохо, словно он очень устал.
— Ваш Дьявол и ваш Бог — образы одной и той же Силы, — пояснил Уэстон. — Небо — портрет спереди, ад — портрет сзади. Небо — светло и мирно, ад — темен и неспокоен. Следующая стадия эволюции, манящая нас вперед, — это Бог, а предыдущая стадия, нас извергающая, — это Дьявол. Да ведь и ваша религия утверждает, что бесы — это падшие ангелы.
— У вас получается наоборот, — сказал Рэнсом. — Ваши ангелы — это преуспевающие бесы.
— Одно и то же, — отрезал Уэстон. Они помолчали.
— Послушайте, — сказал Рэнсом. — Мы плохо понимаем друг друга. Мне кажется, что вы страшно, просто ужасно заблуждаетесь. Но может быть, вы приспосабливаетесь к моим «религиозным убеждениям» и говорите больше, чем думаете. Ведь этот разговор о духах и силах — просто метафора, правда? Вы просто хотели сказать, что считаете своим долгом работать ради цивилизации, просвещения и так далее? — Он пытался скрыть возрастающую тревогу, но вдруг отпрянул, услышав крякающий смех, не то младенческий, не то старческий.
— Ну вот, ну вот! — восклицал Уэстон. — Так с вами всегда, с верующими! Всю жизнь вы толкуете об этих вещах, а увидите — и пугаетесь.
— Чем вы докажете, — спросил Рэнсом, действительно испугавшись, — чем вы докажете, что вас избрали и вели не только ваш разум да чужие книги?
— Вы не заметили, Рэнсом, — отвечал Уэстон, — что я немного лучше знаю внеземной язык? Вы же филолог!
Рэнсом вздрогнул.
— Как же это? — растерянно сказал он.
— Руководят, руководят… — прокрякают Уэстон. Он сидел, поджав ноги, у самого дерева, и с его известково-бледного лица не сходила слегка кривая улыбка. — Руководят… — продолжал он. — Просто слышу. Само приходит в голову. Приготовляют, знаете ли, чтобы я мог все вместить.
— Это нетрудно, — нетерпеливо прервал Рэнсом. — Если ваша Жизненная Сила так двойственна, что ее изобразят и Бог, и дьявол, для нее сгодилось бы любое вместилище. Что бы вы ни сделали, все ее выразит.
— Есть главное течение, — сказал Уэстон. — Надо отдаться ему, стать проводником живой, мятежной, яростной силы… перстом, которым она указывает вперед.
— У вас же дьявол был живой и мятежный.
— Это и есть основной парадокс. То, к чему вы стремитесь, вы называете Богом. А само движение, саму динамику такие, как вы, называют дьяволом. И вот, такие, как я, — те, кто вырвался вперед, — всегда становятся мучениками. Вы отвергаете нас — и через нас достигаете своей цели.
— Проще говоря, эта Сила требует от вас поступков, которые нормальные люди назовут дьявольскими. Так?
— Милейший Рэнсом, вы, я надеюсь, не опуститесь до такого уровня. Ведь и дьявол, и Бог — только две стороны единой, единственной реальности. Великие люди движут этот мир вперед, а величие всегда выходит за рамки обычной морали. Когда скачок свершится, нашу бесовщину назовут, на новой ступени, основой этики, но пока мы совершаем прорыв, мы — преступники, богоотступники, еретики…
— Как же далеко вы идете? Если Сила прикажет вам убить меня, вы послушаетесь?
— Да.
— Продать Англию немцам?
— Да.
— Выдать фальшивку за серьезное научное исследование?
— Да.
— Господи помилуй! — воскликнул Рэнсом.
— Вы все еще цепляетесь за условности, — сказал Уэстон. — Все еще копаетесь в абстракциях. Неужели вы не можете просто сдаться — всецело отдаться тому, что выходит за рамки вашей мизерной этики?
Рэнсом ухватился за соломинку.
— Постойте, Уэстон! — резко начал он. — Вы говорите, отдаться. Здесь мы, может быть, придем к соглашению. Значит, вы отрешаетесь от себя. Вы не ищете выгод. Погодите, погодите! Тут моя этика и ваша сходятся.