– Самый честный, самый красивый!..
– Ить не честных-то не рожали! – пошевелилась на траве старушка.
– Обижали, мстили им!..
– Им ли разве, а все и мы тута!..
Выпили. Старушка повторно выпила, отказываясь и крестясь, третью попросила сурово: «Все мы честные и все страдаем. А он-то, ну, где он еще такой есть? На гармошке играет. Угощает. И – плачет… А за мной ухаживал – не культи-мульти, шустрая… Добрый. Любили его. А супруга Сидора являлась на пепле. Есенины дважды горели. Зола. А Сидора, расплетенная, на пепле. Золу перебирает и трет. Чужестранная, а своя!..»
Где теперь эта старушка? Не спросил, не записал, беспечный. Да и нужно ли фиксировать, уточнять, когда – вот он, домик поэта, глядит на тебя?
Мать поэта, поди, молоденькую девушку, старушку мою, за ягодами брала, письма Сергею Есенину с ней на почту посылала, но кануло их совместное попечение за Оку, за мглистый век. Сестер Есенина помытарили, и дети поэта расправы не миновали. И ныне – тюрьмы отремонтированы: пожалуйста!.. Соль вздорожала, хлеб не укупишь, а водка – не прицениться, пропала.
А сестер Екатерине с лихвой «благодарностей» ссудила власть за брата и за мужа. Муж ее, поэт Василий Наседкин, схвачен за Есенина, а проступки приписать всякие разрешено, закона нет, совести у карателей нет: жми на карандаш.
Сидит она в камере. И ночью, так мне «воспроизвели», ночью, луна свидетель, – гулко разворачивают клепаную дверь и бросают на холодные каменные плиты окровавленную девчонку. Екатерина хоть и политическая арестантка и крупная шпионка, но душа-то в ней братова, обтерла девчонку, обогрела, наклонившись.
Познакомились – жена Бухарина. Того Бухарина, отравно-расстрельного, призывавшего казнить, казнить и казнить безвинный русский народ. Потерял неприкосновенность член Политбюро, угодил под пяту чугунного самодержца, Генерального секретаря ЦК КПСС Иосифа Виссарионовича Сталина.
Не рой яму ближнему, сам в нее попадешь. Народ не дурак: поговорка, пословица ли – из правды. Девчонка, женился-то на ней Бухарин, на четырнадцатилетней сестренке своей последней непервой жены, в чем виновата? Глупа еще. А палачи – до жалости им?
Деревянные, оловянные, чугунные истуканы, завистники, браконьеры поплатились за поэта: никому не удалось избежать того или иного Божьего наказания, никому.
Жаль Есенина. Не дали ему жить. Да и дышать свободно не дали. И ему ли только? Когда Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский и другие вожди революции топтались вокруг заспиртованной головы царя, отрубленной палачами на Урале, не мог наблюдать этот кровавый концерт Сергей Есенин. А что мог народ? А что, получается, мог император? Помолился – и бросил Россию…
Этот кровавый концерт, кровавый грех, мутит нас. Кровь царских детей, обрызгавшая ипатьевские подвалы, щедро пролилась по русской земле: Сергей Есенин был ею обожжен и обожжен сын его. Вслед Павлу Васильеву взяли Юрия. И расстреляли – вслед. В августе тридцать седьмого. Двадцать лет едва прожил парень, едва успел понять, чей он сын, едва успел стряхнуть с себя розовый туман детства. За отца – окровавили.
Обвинение Юрию Есенину – попытка создать организацию для терроризма: ликвидировать Сталина, Калинина, Кагановича и прочих ленинцев. То же «доказательство» – свинцовая пуля. Те же имена изуверов: Журбенко, Павловский, Кандыбин, Плавнек, Ежов, Рогинский, Костюшко, Климин, – все они испачканы кровью Павла Васильева.
Юрия Есенина арестовали в Хабаровске, солдата, из казармы швырнули в московские подвалы, в те, где сидел, ожидая пули, Павел Васильев… Нет русским людям пути, если они талантливы и прозорливы, нет!
Не исключено, слухи о расправе над царскими детьми, царем и царицей достигли и Сергея Есенина:
Конечно, мне и Ленин не икона,
Я знаю мир…
Люблю мою семью…
Сегодня, по определению экспертов, от вождя – голова цела, «то», «что» он от царя в стеклянном сосуде заспиртовал. Голова. Голова – за голову… Сегодня в Мавзолей зазывают людей с Красной площади через рупор-матюгальник, а люди не торопятся к Ильичу.
Жизнь отрезвила нас. Да и правители, от Ленина до Горбачева, отрезвили: что ни обещание – ложь, что ни прогресс – глупость, что ни закон – кабала. У нас – ни земли, ни достатка, ни права.
Я не каюсь и не стыжусь собственных стихов о Ленине. Я начал изучать Ленина с букваря, а закончил курс вчера в Мавзолее и у Кремлевской стены. Шагаю. Очереди нет. По мере удлинения очереди за хлебом и молоком – очередь к Мавзолею сокращается и сокращается, не пересохнет ли?..
Шагаю. Около Мавзолея – милиционер. У дверей Мавзолея – два солдата. За дверьми, внутри Мавзолея, – два солдата. На лестнице к гробу – два солдата и офицер, справа. И у тыльной стороны – два солдата и офицер. За выходом милиционер. Неэкономично.
Я – поражен. Милиционеры, солдаты, офицеры – как после бури: чуть печальны, чуть сутулы, чуть помяты. Черный мрамор ступеней, торжественный полумрак, державность покоя поколеблены: неужели гранитный Мавзолей непоправимо треснул?
И покойник – не великий человек? Притулился – маленький. Жалкий. И лоб – не огромный, обычный. И лампочка тускловатая. Вождь лежит – рыжий, плоско спеленутый. Страна, разрушаясь, спешит отринуть его и опровергнуть. Виновата? И мы, царь и народ, не без вины: куда катились? К Ягоде, к Ежову и к Берии?
А в Кремлевской стене и подле нее – инессы арманд, губельманы, куусинены, урицкие, шверники, пельши, то плитами, то бюстами, почему, за какие заслуги они здесь? Держава, нашпигованная ложью и смрадом, расползлась.
В ноздри Есенину пахнуло русской кровью, и распятая Россия замаячила перед ним, кресты, кресты, кресты, безвинные, безымянные, бесчисленные!.. Капитаны, с лысиной, как поднос, корабли, корабли – русская сказка изувечена и брошена на разграбление.
* * *
Художники – особые люди. Наметанность их взгляда и цепкость их ума неопровержимы. Значит, Сварог успел, рисуя погибшего поэта, уточнить для себя «поведение» окна: почему оно не раскрылось? Сварог принял на себя траурную глыбу ответственности, так? Сварог несколько часов провел около мертвого Сергея Есенина. А мы знаем: мертвые иногда говорят, как живые, если ты, живой, способен их слышать. А не желаешь слышать – пеняй на себя…
Следы сопротивления, бесспорные, Сварог заметил на пиджаке, а пиджак исчез. Туфли исчезли. Но обилие ковровых ворсинок? Допустим, поэт падал, лежал, даже встать не мог, пьяный, тогда как же он очутился на высоте отопительной трубы у потолка? И почему не зафиксировано медэкспертами «тяжелой дозы» алкоголя? А зафиксированная «доза» – не повод и для упоминания здесь… Тело, завернутое в ковер, в окно не просунули, а коридором нести побоялись?
Как же Есенин очутился на такой высоте? Эдуард Хлысталов, без нажима на «разоблачение», а продолжая выяснять и сравнивать, сопоставлять документы и донесенные до нас временем устные разгадки, осторожно предполагает: «Организаторы убийства Есенина прислали под видом врача провокатора, который определил, что смерть поэта наступила за 5—6 часов до обнаружения трупа, и выходило, что он погиб примерно около 5 часов утра 28 декабря 1925 года.
Однако тщательное исследование акта вскрытия тела поэта позволило современным судебно-медицинским экспертам определить, что тело в вертикальном положении находилось не менее 24 часов и смерть наступила (с учетом всех поправок) около 18 часов 27 декабря».
Хлысталов рассуждает: «Утром 28 декабря 1925 года по настойчивому требованию приятельницы Есенина – Е. Устиновой – был открыт номер пять, где четыре дня жил поэт. Открывал дверь комендант, сотрудник ОГПУ В. Назаров. Долго провозившись с замком, он повел себя странно: в номер не заглянул, не зашел, а повернулся и ушел от двери. Он поступил, как словно знал, что там Есенин мертв, и не хотел быть первым свидетелем.
Устинова и другой знакомый Есенина – В. Эрлих – вошли в номер гостиницы и увидели висящего в петле поэта. Они не оставили подробного описания, в каком месте и положении находился труп.