— А зачем ты вообще объявился? Посмеяться, поиздеваться?
— Не совсем, — хихикнул голос. — Отрекаться я тебе предлагать не стану. Уже поздно. А вот… Что с тобой делать?
— Утопить в пруду, — посоветовал Иллар.
— Смейся-смейся, — злорадно заскрежетало в голове. — Что с тобой делать — понятно. Погулял тридцать три года и будя.
— Тридцать, — поправил Иллар.
— Они сказали: тридцать три. Но не суть. То, что тебе придется уйти, понятно сейчас всем — от Пилата до ишака, на котором ты въехал или не въехал в город. Но как тебя порешить? Что ты сам предпочтешь? Топить мы тебя не будем, скучно. А вот, может, зарезать? Нет, тоже не то. Потом, одного тут уже зарезали. Еще можно повесить. Представляю себе твою рожу. Эдакие удивленно выпученные глазюки и язык наружу.
Голос громогласно расхохотался.
— Ты ненормальный, — осенила догадка Иллара.
— Я? — засмеялся тот еще сильнее. — Да если в этом мире вообще может быть понятие нормы, то я и только я — единственный эталон и мерило. Или ты забыл, кто я?
— Я помню, — с вызовом бросил Иллар. — Ты жестокое в своем равнодушии чудовище, которое временами спохватывается, что пошли против его воли, и всячески пытается остановить…
— Одного дурака, — перебил голос.
— Единственного, кто осмеливается с ним спорить, — не обратив внимания на колкость, закончил Иллар.
— О! — оживился голос. — Я знаю, как тебя прикончить. Считай, что эта физическая оболочка была твоей очередной ошибкой.
— Почему была? Есть.
— Не долго ей осталось есть, — усмехнулся голос и затих.
* * *
Пилат попытался. И на том спасибо, но этот несчастный человек ничего не мог сделать. Он, в принципе, не мог противиться, даже если и хотел. Иллар пожалел его.
Его и еще двух несчастных вывели на дорогу ранним утром, но отчего-то вокруг живо собралась толпа. Откуда они? Откуда столько людей? Ответа Иллар не знал, но в голове сидела догадка. Почти такая же осязаемая, как недавний голос.
Толпа кричала, толпа требовала крови. Толпа хотела зрелищ. Несчастные люди, подумал Иллар. И он хочет, чтобы они оставались такими же жестокими и невежественными. Да они просто обиженные дети, которые сами не понимают, что обижены.
Его привели на холм, грубо привязали к кресту. Веревки больно врезались в руки. Толпу отогнали, на холме остались три креста и полдюжины охранников с копьями. Солнце, еще не успев разогреться, выглянуло из-за горизонта.
* * *
— Ну как, хорошо? — зашебуршилось будто бред в разламывающейся голове. Но Иллар прекрасно знал, что это совсем не бред.
— Хорошо, — пошевелил потрескавшимися губами.
— А будет еще лучше, — захихикало в голове. — Помнишь, что такое терять оболочку?
Иллар вздрогнул, тело отозвалось болью.
— По-омнишь, — протянул голос. — Ты все помнишь. Так вот скажи мне, скажи сейчас, когда ощущаешь эту боль, зачем тебе все это надо? Разве те жалкие существа, что зовутся человеками, достойны того, чтобы за них мучалось существо совершенное?
— Это мы-то совершенные? — прохрипел Иллар. — Я? Ты? Да ты же равнодушен. Разве совершенное существо может быть равнодушным?
— Ты изменился, — задумчиво произнес голос. — Ты мыслишь другими масштабами, ты принимаешь за ценность не те критерии. Ты уподобился им. Жаль, ты был интересен мне.
— Ты не ответил, — сипло напомнил Иллар.
— А что я могу ответить тебе, кто не принимает данности? Мы не можем проявлять эмоций, не можем даже иметь их. Эмоция губительна, а мы призваны созидать, но не губить.
— А равнодушие не губительно? — Иллар закашлялся, высохшие губы лопнули, по растрепанной бородке потекла кровь. — Посмотри, как они мучаются, страдают, гибнут наконец. А ты равнодушно на это смотришь.