Он не отделял моря от неба, везде царил сумрак. Огни брига тянулись вдоль кормы, удлинялись, бледнели, дрожали. Огромная зебра в трепещущую полоску. Мы видели это наяву, а Хопер Дитя рассказал, когда проснулся, что он это видел во сне.
— Может, я и не спал, — покладисто сказал он, чтобы не спорить с братом своим Бернардо, у которого смеялись и голубые глаза, и ровные зубы, белые, как рыбий хребет. — Ночью все похоже на сон.
Пока я жив, не забуду того часа, часа сладких апельсинов, хранивших наши тайны; семерых женщин Бернардо; забот Холера о его голубых глазах, наполовину скрытых слезами; толков о морской зебре — во сне ее видел Хопер или наяву, в ночи, похожей на сон; любовных похождений Луиса, повествуя о которых он взмахивал красивой десницей юного старца, и она порою казалась гривастой львиной головою.
— Настоятель, — сказал кто-то, улыбаясь, чтобы тот увидел его сквозь решетку ресниц, — почему днем исчезает судно, которое мы ищем?
— Оно исчезает, — без колебаний отвечал Настоятель, — как исчезает храм, когда мы входим в него.
И неожиданное сравнение, и самое слово в его устах (он пророкотал «хр-р-рам», словно гром прогремел, вселяя священный трепет) напомнили нам о нашей церковке, из которой мы ушли под звезды, к морю.
Расслышав мои мысли, Бернардо открыл голубые глаза.
— Ты что-то сказал? Ты тоже?..
— Нет, я только подумал, не сказал, но как прекрасно слово «тоже».
Настоятель стоял, как и прежде, на носу, у мачты. Когда он был с нами, утихали страхи.
— Это не рыба… это ледяная глыба!
— Молчи! — закричал я Бернардо. — Это парусник, который мы ищем.
— Не гляди на него! Не гляди!
Хопер (он пошел вслед за нами) прикрыл ему глаза грубыми
Раковинами ладоней.
— Не гляди, глаза потеряешь!
Он заботился о братниных глазах пуще, чем о своих. Парусник прошел так близко, что мы разглядели вмерзшие в лед фигурки рождественских яслей и расслышали голоса.
— Ваша милость изволили плыть на другом судне?
— Оно не очень устойчиво, ему полторы тысячи лет, и мы решили, что плыть на плавучей Псалтири не совсем безопасно. Богослужение хрупко, словно сахар.
— Однако не забывайте, что парусник этот вечен. — вмешался патриарх, расправляя складки облачения.
— Вернее сказать, подобен церкви, — возразил собеседник. — Это лишь мнимость, которой священники морочат новообращенных.
— Настоятель, вы только послушайте, что он говорит!..
— Он прав. Культ портит святыню, это — мнимость, это — от беса.
— Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Мы плыли прямо к заре. Проходили не часы, годы. Было не утро, было детство. > , — Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Ярится мрак и острым топором,
привычным к абордажам и пожарам,
громаду пены рассекает.
Вода, дробясь, играет серебром
и белопенным кипятком вскипает.
а мрак удар наносит за ударом
и дальше рвется — напролом.
Все сокрушить грозится мрак,
любые узы разорвать, расторгнуть,
И рубит С дерзостным ВОСТОРГОМ
стеклянный шлейф за кораблем. ..
Скорее прочь от берегов,
покинуть землю, вырваться из плена —
в открытом море даже, пена
не сотворит для нас оков».
— Что за чудо, отец Настоятель!
— Как легка жизнь, когда небо — в сердце, и как тяжела, когда небо — там, где-то, а в сердце — мир сей!
Суетное море покрывалось волнами, мелкими, словно смешинки. Немного света оставалось только на мостиках, у нас и у них. Все прочее слилось в темную глыбу, хотя всходило солнце.
— Настоятель, мы хотим счастья! Мы хотим, чтобы не было дьявола!
Я пошел за Бернардо в каюту лоцмана. Бернардо утверждал, что видели мы не парусник, а сосульку, замерзшие слезы. Сосульку, внутри которой светятся люди с пустыми глазницами.
—Люди без глаз, Бернардо.