Клаве было весело, потому что так они тайком делали то, что нельзя, и по-настоящему ужасно и стыдно было бы, если бы кто-нибудь узнал, особенно Владимир Ильич. Клава знала: ее тогда побили бы и выгнали навсегда вон. Но как приятно было в темной, глухой тишине пакостить со смеющимся и плачущим Ваней, и заставлять его целовать себя куда хочешь, безнаказанно заставлять его делать ту и эту гадость, зная, что даже Владимир Ильич ничего не видит.
Из-за ночного баловства Ваня теперь меньше спал, у него под глазами легли еле заметные тени, но в целом он стал много живее, не мочился больше в штаны, сам ел ложечкой кашу, и даже учился у Клавы рисовать цветными карандашами. Только читать он все равно не мог, потому что не узнавал написанные слова, хотя все буквы по отдельности понимал наизусть. Лишь одно слово Ваня мог увидеть своими разъезжающимися по тексту глазами: Ленин. И Клава научила его рисовать это слово в тетради, Ваня именно рисовал его, а не писал, начинал откуда-то с середины, с перекладины первой буквы "н", и строил карандашом слово во все стороны, как дом с подвалом. Из других вещей Ваня любил рисовать желтым карандашом солнце, которое светило у него не сверху, а по центру листа, вокруг солнца располагались синие цветы, вроде незабудок, только большие, солнце всегда было на заднем плане, цветы - вокруг и поверх него, а еще ближе было все остальное: деревца, домики и Клава. Себя Ваня не рисовал, потому что никогда не видел. Он вообще рисовал только то, что видел, в настоящем или в прошлом, и именно в том порядке, в каком предметы приходили к его глазам.
Поэтому, чтобы привить Ване хоть какое-то понятие абстрактности, Клава учила его рисовать Варвару. Это должна была быть маленькая, светловолосая девочка с косой, в сарафанчике. Ваня никогда не видел такой девочки и не мог нарисовать ее, сколько не пытался, хотя Клава множество раз изображала ему Варвару для примера, разных размеров и цветов. Ваня аж мычал от старания, но выходила у него только сама Клава: черная, в валенках и все время почему-то улыбающаяся. Это особенно не нравилось Клаве, но она не ругала Ваню, которого все равно бесполезно было ругать.
О Варваре Клава помнила все время, даже когда спала. Каждый вечер, перед тем, как отправиться в Ванину комнату, она становилась на колени в уголку и молилась, прося Варвару быстрее прийти, при этом Клава часто плакала, недолго, совсем чуть-чуть, и просила у Варвары прощения за все свои плохие дела, чтобы она не обижалась и приходила все равно, а когда она придет, Клава будет делать только то, что скажет любимая Варенька, и больше ничего другого. Помолившись, Клава много раз крестилась и целовала нательный крестик, который снимала с себя только на ночь, перед тем, как лезть к Ване в постель.
Так проходили недели, и месяцы.
А потом наступил ужас.
Клава проснулась среди ночи и услышала тихий, стонущий плач Вани.
- Ты что? - спросила Клава.
- Скребется, - прошептал Ваня.
- Что? - не поняла Клава.
- Скребется, - выдавил из мертвенных губ Ваня, а слезы текли у него по щекам, крупные, как капли воды с весенних сосулек. - Скребется. В стекло.
Клава прислушалась.
- Ничего же не скребется, - сказала она. - Это тебе почудилось.
- Не почудилось, - сглотнув от страха, шепнул Ваня. - Ногтями в стекло.
Клава вылезла из-под одеяла, оделась, подошла к заиндевевшему причудливыми узорами окну, и вдруг увидела у нижней рамы, совсем внизу, темный след протертого инея. "Синичка", - подумала Клава. Она пошла в прихожую, накинула там пальто, обула ноги в валенки. В доме было темно и очень тихо. Клава тихонько отперла дверь и выскользнула на мороз. Небо висело совершенно черным, никаких звезд. Белые до нереальности, почти сказочные, деревья уходили под ним вдаль.