На другой день, как я сделал это печальное открытие, Берендорф приказал ботлеру, отвечавшему за все снаряжение «Эдгара» удвоить караулы, а людям доктора заложить и забаррикадировать проход в интрюм, где помещались раненые, больные и все медицинские припасы.
– С сегодняшнего дня и до входа в бухту, не спите без оружия, – приказал он мне, – в команде готовится бунт. Чернь есть чернь, сэр, и если она останется голодной, три дня сряду, то она превращается в диких зверей. Я допускаю мысль, что нам придется на них поохотиться.
Снедаемый беспокойством за леди N, я отправился к ней, не в силах противостоять желанию собственными глазами убедиться в том, что с ней еще не случилось ничего худого.
Я нашел ее на шканцах, печально наблюдающей за полетом морских птиц. Заслышав мои шаги, он вздрогнула и обернулась.
– Это вы, сэр! Почему вы здесь? – вопрос ее был как нельзя уместен, ибо на шканцах кроме капитана и дежурного офицера никому нельзя было появляться. Выражение ее лица и звук голоса, так разнились с всегдашней присущей им уверенной манерою, что я не смог совладать со своей тревогой и воскликнул:
– Простите, ваша светлость, что являюсь без приказания, но очень нелегко оставаться слепым, имея здоровые глаза. Что означает ваш убитый вид? Чем я заслужил ваше недоверие, отчего вы не желаете открыть причину вашей тревоги? Вы так часто говорили о моих достоинствах, заслуживающих награды, что, может быть в качестве таковой сочтете возможным назвать мне обстоятельства или имя, способные причинить вам зло.
– Вы правы, сэр, – с грустью отвечала леди N, – напоминая мне, как мало вы были отмечены, несмотря на безупречность вашей службы. Но то, о чем вы просите никак не может принести вам пользы, и являться наградой. Я, в свою очередь, прошу вашего доверия и желаю, чтобы вы не задавали вопросов. Удовольствуйтесь тем, что я подтверждаю обоснованность ваших подозрений, но опровергаю ваше преувеличенное представление об опасности. Будьте уверены, я располагаю возможностью избавиться от нее.
По мере того, как леди N произносила эти слова, она заметно успокаивалась и в конце настолько овладела собой, что прибавила с обычной своей небрежной насмешливостью:
– Вы так часто говорили о своей преданности, сэр, что вероятно не сочтете за дерзость, если я, в качестве подтверждения таковой, потребую от вас никогда не пытаться разузнать обстоятельства, которые мне угодно было от вас скрыть.
– Не огорчайтесь, прошу вас, – добавила она, тотчас заметив по моему лицу впечатление, которое произвел ее отказ, – неужели вы желаете отнять у меня мое единственное утешение? Неужели мое желание уберечь вас от несчастья, желание, чтобы вы навсегда остались соединением всего лучшего, что только может Бог вложить в человеческую душу, чтобы вы остались тем же, каким я увидала вас впервые, неужели, спрашиваю я вас, это мое желание недостаточно достойно, чтобы я могла позволить себе ему следовать? Молчите, сэр, – воскликнула он, заметив, что ее неосторожные слова, придали мне смелости и я намерен вновь заговорить, – уходите и пришлите сюда Берендорфа.
Я повиновался и весь этот день мысленно переходил от убеждения, что причиной тревоги леди N являются обстоятельства, связанные со здоровьем капитана, к подозрению существования иной причины, способной заставить ее страдать.
Мысль о том, что известие о беспорядках в команде может поколебать энергию и самообладание леди N, не приходила мне в голову, как не могла зародится ни у кого, имевшем честь достаточно знать ее характер. Вечером того же дня Берендорф приказал мне перебираться к нему в каюту.
– Раз вы стали моим старшим помощником вам нечего делать с младшими чинами, – сказал он.
– Не вызовет ли это недовольство среди них, сэр? – спросил я, – ведь хотя я действительно выполняю обязанности, или если говорить правду, учусь выполнять обязанности вашего помощника, я все-таки не лейтенант, а мичман.
– Ваше назначение – это дело решенное. Когда вы снова ступите на английскую землю, вы будете лейтенантом и командором уже не только для членов команды, но и для адмиралтейства и его величества. А пока вот вам шпага, лейтенант. Возможно, она потребуется вам скорее, чем вы предполагаете.
Опасения мои относительно того, как будет принято приказание командора подтвердились.
– Проклятый фаворит! – крикнул Куракин, видя, что я укладываю и выношу свой сундучок из общей нашей каюты, – вы один хотите спастись, когда всех нас перережут английские крысы. Черт дернул меня ступить на борт этого корабля, чтоб он сгорел!
С этими бессвязными словами он бросился на свою койку и зарыдал, как ребенок. Все бывшие в каюте столпились вокруг него, пораженные плачевной картиной малодушия и отчаянья.
В то же время прозвучал сигнал в вечерней молитве и положил конец этой сцене, оставившей на моей душе тяжелый след. Слезы всегда дерзкого и беспечного Куракина не выходили у меня из головы. Долго ворочался я на своей койке и наконец решился просить Берендорфа позволить мне пригласить к нам бывшего моего обидчика.
– Спите и не беспокойте меня по пустякам, – откликнулся недовольно тот и закрыл глаза.
Я постарался исполнить приказание своего командора, но удалось мне это не вдруг. Мне казалось, что я спал не более двух часов, как звук выстрелов заставил меня вскочить и припомнить все тревожные обстоятельства последних дней. Я был один в каюте, койка командора была пуста. Бросившись вон, я обнаружил, что заперт. Тщетно пытался я, действуя здоровой рукой, с помощью кортика открыть замок.
В то же время на корабле воцарилась тишина настолько глубокая, что я мог бы счесть шум борьбы за пригрезившееся мне сновидение. Как только замок уступил моим усилиям в дверях возник силует Берендорфа.
– Почему не спите? – спросил он как ни в чем не бывало, – Зачем сломали замок? Разве я приказывал вам встать?
– Так значит это вы заперли меня, сэр?
– Было слишком жаль будить вас. Когда я взглянул на ваше лицо, оно мне напомнило ангела, изображенного на картинке из библии моей покойной матушки.
– Мне вовсе не до шуток, сэр, – воскликнул я, очень задетый его ответом, – И я не могу не сожалеть о том, что вместо воспоминания о Библии вашей матушки, вам не пришло на память то обстоятельство, что офицеру его величества нельзя оставаться в стороне во время того, как в команде происходит возмущение. Но, видимо, вы не считаете меня надежным сторонником, раз рассудили оставить запертым.
– Напротив, я не только почитаю вас надежным сторонником, но и очень храбрым офицером, которого не хочу лишиться. Чем меньше народу замешено в таких стычках, тем лучше. В них нет ничего почетного, иначе я послал бы вас вперед прочих.
Утром, после молитвы, капеллан совершил печальный обряд и мешки с телами девяти человек, в том числе Уолтора и Куракина, погрузились под воду.
Еще около десятка матросов, в том числе часть нашей абордажной команды со своим офицером, шкипер и плотник оказались арестованными и запертыми в трюме.
Я был изумлен, увидев доктора с перевязанною головой, ибо по роду занятий своих ему под страхом суда воспрещалось всякое участие в боевых действиях.
– Случайность, сэр, – отвечал он на мой вопрос.
Радость леди N как скоро она убедилась, что со мной не приключилось ничего худого, была столь глубока, выражалась такими хвалами милосердию Провидения, что я не выдержал, и как не досадно мне было признаться в этом, сообщил о том, что я принимал участие в схватке не с заговорщиками, но только с дверным замком.
– Сэр, – воскликнула леди N, обращаясь к командору, – вы необыкновенный человек, вы исполняете не только те поручения, о которых я говорю, но даже такие, какие я не решалась высказать в своих мыслях.
Берендорф поклонился.
В это время крик марсового, увидавшего шедший за нами корабль, привлек всеобщее внимание и собрал на корме.
Через час всевозможные сомнения совершенно рассеялись и Берендорф объявил о преследовании нас галеоном, а по прошествии еще двух смог разглядеть на бушприте фигуру известного тогда испанского капера дона Лекардо, с которым имел уже случай свести знакомство, столь памятное, что теперь с особой ясностью предвидел все последствия его возобновления.