Судя по выражению лица Ларри Саммерса, когда мы выходили из бара под проливной дождь, он меня вроде бы понял. Он догадывался, что «европейцы» не заинтересованы в честной сделке со мной или с греческим правительством. Он понимал, что рано или поздно на меня надавят, принуждая подписать капитуляцию за принятие в «клуб» полноценных инсайдеров. Он знал, что я не хочу этого делать. И искренне полагал мой отказ глупостью – во всяком случае, лично для меня.
Со своей стороны, я понимал, что он хочет помочь мне заключить справедливую (по возможности) сделку. Еще я понимал, что он сделает все возможное, чтобы помочь нам, если это не нарушит его золотого правила: инсайдеры никогда не выступают против других инсайдеров и никогда не обсуждают с аутсайдерами действия и слова инсайдеров. Но я сомневался в том, что хоть когда-нибудь он поймет, почему нет ни единого шанса – ни на земле, ни в небесах, если уж на то пошло, – получить мою подпись на новом кабальном соглашении о предоставлении займа. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы я внятно смог объяснить свои причины, но даже располагай мы этим временем, боюсь, мы слишком по-разному смотрели на мир для того, чтобы мое объяснение имело для Ларри какой-то смысл.
Доведись мне все-таки объясняться, я бы поведал ему две истории.
Первая произошла, если меня не подводит память, в афинском полицейском участке осенью 1946 года, когда Греция оказалась на грани коммунистического мятежа и второй фазы катастрофической гражданской войны. Двадцатилетний студент-химик из Афинского университета по имени Йоргос был арестован тайной полицией, избит и брошен в стылую камеру, где провел несколько часов. Наконец некий старший офицер вызвал его в свой кабинет, чтобы сдержанно извиниться. Сожалею о грубом обращении, которому вы подверглись, сказал он. Вы хороший человек и пострадали незаслуженно. Сами понимаете, времена нынче непростые, вот мои люди и сорвались. Простите их. Просто подпишите здесь – и можете идти. Примите мои извинения.
Полицейский казался искренним, и Йоргос порадовался тому, что побои и мучения, которым подвергли его головорезы-агенты, завершились. Но затем он прочитал машинописный текст, который офицер попросил его подписать, и юношу, что называется, пробрало холодом до самого нутра. В тексте говорилось: мол, я, такой-то, всем сердцем и всей душой осуждаю коммунизм, тех, кто его пропагандирует, а также их соратников.
Дрожа от страха, он отложил ручку, постарался успокоиться – и со всей вежливостью, которую ему на протяжении многих лет прививала его мать Анна, ответил: «Господин офицер, я ни в коем случае не буддист, но я ни за что не подпишу государственный документ, осуждающий буддизм. Также я не мусульманин, но я не думаю, что государство вправе просить меня осуждать ислам. И я нисколько не коммунист, но не вижу причин, по которым мне следует осуждать коммунизм».
Это заступничество за гражданские свободы было, разумеется, бессмысленным. «Подписывай! – велел разъяренный офицер. – Или тебя ждут пытки и бессрочный арест. Выбор за тобой». Ярость офицера объяснялась провалом вполне разумных и естественных с его стороны ожиданий. У Йоргоса были все задатки прирожденного инсайдера. Он родился в Каире в семье среднего класса в большой греческой общине, которая имела прочные связи в космополитическом европейском анклаве, среди французов, итальянцев и англичан, а рос рядом с образованными армянами, евреями и арабами. На французском говорили у них дома, благодаря заботам матери, по-гречески преподавали в школе; английский он изучал на работе, арабский на улице, а итальянский в опере.
В возрасте двадцати лет, исполненный решимости вернуться к своим корням, Йоргос отказался от непыльной должности в каирском банке и перебрался в Грецию, где собирался изучать химию. Он прибыл в Афины в январе 1945 года на корабле «Коринтия», всего через месяц после окончания первого этапа гражданской войны в Греции, этого первого эпизода холодной войны[9]. В стране наступило временное перемирие, и потому Йоргосу показалось разумным, когда к нему обратились как левые, так и правые студенты стать компромиссным кандидатом в президенты студенческой ассоциации факультета.
Однако вскоре после его избрания университетское начальство повысило плату за обучение, хотя студенты и без того прозябали в абсолютной нищете. Йоргос пошел к декану факультета, попытался, насколько мог, объяснить, почему плату повышать не нужно. На обратном пути его подстерегли полицейские, жестоко избили юношу на мраморных ступенях здания факультета, а потом его поставили перед выбором, по сравнению с которым дилемма Саммерса выглядела прогулкой в парке.
Учитывая буржуазное происхождение молодого человека, полиция имела все основания полагать, что Йоргос либо подпишет документ, либо сломается, едва ему пригрозят пытками. Однако с каждым новым избиением Йоргос ощущал все меньше желания подписывать заявление, покончить с болью и вернуться домой. В результате он перебывал во множестве камер и множестве тюрем, откуда мог бы вырваться в любой миг, просто черкнув закорючку-подпись на листе бумаги. Четыре года спустя Йоргос, успевший превратиться в тень себя прежнего, вышел из тюрьмы – и очутился в угрюмом обществе, которое не знало о муках его выбора (и не очень-то хотело знать).
Между тем, пока Йоргос находился в заключении, молодая женщина (младше его на четыре года) стала первой студенткой, принятой на химический факультет Афинского университета – вопреки всем попыткам этого не допустить. Элени, так ее звали, начала учебу в университете как мятежная натура и протофеминистка, но ощущала при этом глубокую неприязнь к левым: в годы нацистской оккупации ее, совсем еще девочку, похитили леваки-партизаны, ошибочно принявшие Элени за родственницу пособника нацистов. После зачисления в университет фашистская организация под названием «Х» завербовала девушку из-за ее ярых антикоммунистических чувств. Первым – и, как оказалось, последним – ее заданием было следить за другим студентом-химиком, недавно освободившимся из тюрьмы.
Такова, если коротко, история моего появления на свет. Йоргос стал моим отцом, а Элени, лидер феминистского движения 1970-х годов, была моей матерью. При такой «наследственности» я вряд ли мог рассматривать всерьез возможность стать инсайдером за подпись на документе. Понял бы меня Ларри Саммерс? Честно сказать, сомневаюсь.
Не для меня
Другая история такова. Я повстречал Ламброса в афинской квартире, которую мы делили с Данаей, за неделю или около того до выборов января 2015 года, завершившихся моим назначением на пост министра. Стоял прохладный зимний день, кампания была в разгаре, и я согласился дать интервью испанской журналистке Ирен. Она прибыла к нам в сопровождении фотографа и Ламброса, грека-переводчика из Афин. Как выяснилось, услуги Ламброса были излишними, поскольку мы с Ирен общались по-английски. Но он остался, внимательно наблюдал и слушал.
После интервью, пока Ирен и фотограф собирали свое снаряжение и шли к выходу, Ламброс подошел ко мне. Он пожал мне руку и не отпускал мои пальцы, втолковывая с сосредоточенностью человека, чья жизнь зависит от того, услышат ли его слова: «Надеюсь, вы не заметили этого по моему внешнему виду. Я стараюсь, как могу, чтобы это не бросалось в глаза, но на самом деле я бездомный». Далее он поведал мне свою историю, по возможности коротко.
У Ламброса была квартира, была работа с иностранными языками и была семья. В 2010 году, когда экономика Греции рухнула, он потерял работу, а потом, когда их выселили из квартиры, лишился и семьи. Весь последний год он жил на улице. Его единственным источником дохода было предоставление переводческих услуг иностранным журналистам, прибывшим в Афины ради освещения очередной демонстрации на площади Синтагма, спровоцировавшей скандал и, следовательно, заслуживавшей упоминания в печати. Главная забота Ламброса теперь заключалась в том, чтобы найти несколько евро на зарядку дешевого мобильного телефона, дабы иностранные работодатели могли с ним связаться.