Именно такое редкое сочетание было очень привлекательно. На ней задерживали взгляды итальянцы испанского происхождения. Ее братья были столь же очаровательны.
Служанки не могли удержаться, чтобы то и дело не обнимать ее, гладить по щекам и расчесывать прекрасные волосы девочки. «Наша любимая маленькая Мадонна», — повторяли они и часто шептались между собой о том, какие у нее колдовские светлые глаза, которые сделают ее самой соблазнительной женщиной Италии.
Она была счастлива в своих привязанностях; платя любовью за их любовь к себе, она часто прижималась к ним, испытывая величайшее удовольствие и мечтая, как она вырастет и станет обольстительной куртизанкой.
Маленькая Лукреция верила, что мир создан, чтобы доставлять ей удовольствие — ее братья считали то же самое по отношению к себе, — но по характеру Лукреция отличалась спокойствием, была готова с чем угодно согласиться, и только испытывала радость, когда ей удавалось сделать что-то приятное окружающим, и в этом отношении совершенно не походила на своих юных родичей. Жизнь Чезаре и Джованни омрачалась их взаимной ревностью; Лукреция не знала подобного чувства. Она была королевой детской, уверенная во всеобщей любви к себе. До пятого года жизни девочка оставалась в своем замкнутом мирке, который окутывал ее, словно уютный мягкий кокон. Но потом появился первый признак того, что жизнь не так проста, как казалось ей, и не всегда будет протекать безмятежно и приятно.
Прежде всего она заметила возбуждение на улицах. Множество людей проходили по мосту в обе стороны. Каждый день в Рим верхом на мулах въезжали кардиналы со своими свитами. Вокруг стояли небольшие группы людей; некоторые разговаривали спокойно, но другие гневно жестикулировали.
Весь день она прождала дядю Родриго, но он так и не пришел.
Когда в детской появился Чезаре, она подбежала к нему и схватила его за руки, но и брат изменился — казалось, она не привлекает его, как прежде. Он прошел на балкон, она терпеливо стояла рядом, словно маленький паж, покорно ожидающий его распоряжений; но он молчал, наблюдая за толпами людей на улицах.
— Дядя Родриго не придет к нам, — задумчиво произнесла она. Чезаре тряхнул головой:
— Не придет, сестренка. Во всяком случае, сегодня.
— Он заболел?
Чезаре лениво улыбнулся. Она видела, как он сжал кулаки, лицо напряглось, как было всегда, когда он сердился или принимал какое-то решение.
Она поднялась на ступеньку, позволявшую ей стать вровень с ним, и приблизила лицо вплотную к нему, чтобы лучше видеть выражение его глаз.
— Чезаре, — сказала она, — ты сердишься на дядю Родриго?
Чезаре обхватил ее шею сильными руками: ей было немножко больно от такой шутки, но она ей понравилась, потому что Лукреция знала, что означает этот жест: смотри, какой я сильный, смотри, я могу причинить тебе боль, маленькая Лукреция, если только захочу, но я не стану этого делать, потому что ты моя младшая сестренка и потому что я люблю тебя, а ты любишь меня… больше всех на свете… сильнее, чем мать дядю Родриго, и конечно, сильнее, чем Джованни.
И когда она начала вырываться и на лице ее появилось выражение страдания от боли — совсем немножко, — это надо было понимать так: да, Чезаре, брат мой, я люблю тебя больше всех на свете. Он понял, и пальцы его разжались.
— На дядю Родриго нельзя сердиться, — ответил ей Чезаре. — Это было бы глупо, а я не глупец.
— Конечно, Чезаре, ты не глуп. На кого же ты сердишься?
Он покачал головой:
— Нет, сестренка, я радуюсь.
— Скажи мне, почему.
— Ты еще совсем ребенок. Что можешь ты знать о том, что происходит в Риме?
— А Джованни знает? — В свои пять лет Лукреция уже овладевала секретами дипломатии.