Слова юноши заставили рассмеяться; но так немного было таких, как Джироламо, кто искренне любил его! Он с благодарностью положил руку на плечо слуге.
— Не бойся, Джироламо, — сказал он. — Я смогу постоять за себя.
Он поделился опасениями Джироламо с Лукрецией.
— Они беспочвенны, — ответила та. — Мой отец считает тебя членом семьи. Он знает, что мы можем быть счастливы вместе. Но Джироламо — добрый человек, Джованни, я рада, что он так привязан к тебе.
И все последующие недели Джованни получал новые доказательства любви к себе, постепенно забывая о своих страхах.
Я могу сделать Лукрецию счастливой, размышлял он; папа так любит ее, что готов благословить любого, кто сможет сделать это. Он начал верить, что преувеличивал слухи и что Борджиа — просто семья, за исключением Чезаре и Джованни, необычайно преданная своим близким.
Снова пришло время карнавала; папа с балкона наблюдал за происходящим на улице, аплодируя всякой непристойности и в то же время благословляя толпу. Никогда еще не было человека, который мог до такой степени соединять в себе любовь к пошлости и благочестию; никогда еще не было человека, готового относиться 2 — к религии с юмором. Во время карнавалов горожане оставались довольны своим папой больше чем кем-либо.
Джованни Сфорца невзлюбил карнавалы, его смущали непристойные сцены, которые разыгрывались на площади; он не испытывал ни малейшего удовольствия от грубых шуток, он уже скучал по Пезаро.
Ему не хотелось выходить на улицу, чтобы смешаться с толпой, поэтому Лукреция гуляла с братьями и Санчией, их слугами и служанками обеих девушек.
Чезаре Борджиа предложил нарядиться актерами, чтобы легче было смешаться с толпой.
Это привело Лукрецию в восторг — в отличие от мужа она любила веселый и шумный Рим и совсем не вздыхала, вспоминая Пезаро.
Санчия решила уделить внимание Джованни, чтобы вызвать ревность брата, и это не нравилось Джованни. В костюмах, в масках, скрывавших лица, они танцевали на улице, Санчия с Джованни двигались впереди, танцуя на испанский манер, изображая робкие призывные чувства, перерастающие в безумную страсть, ведущую к неизбежному концу. Но Чезаре не думал в этот момент о Санчии; у него были планы относительно Джованни, но он не спешил с ними, потому что сейчас его мысли занимал другой Джованни. Тем более что Лукреция находилась рядом, а его любовь к Санчии никогда не была так сильна, как к сестре.
Он мог довести себя до бешенства не потому, что Санчия свободно вела себя с Джованни, а от одной мысли, что Лукреция вынуждена жить с таким мужем.
— Лукреция, детка, обратился он к сестре, — тебе нравится карнавал?
— О да! Я всегда любила его. Ты помнишь, как мы обычно наблюдали за происходящим на улице с балкона дома нашей матери и как нам хотелось быть среди гуляющих?
— Я помню, как ты хлопала в ладоши и танцевала на балконе.
— Иногда ты поднимал меня, чтобы мне лучше было видно.
— У нас много общих счастливых воспоминаний, дорогая моя. Когда я вспоминаю о тех, кто разлучил нас тогда, мне хочется убить их.
— Не говори о подобных вещах в такой вечер, Чезаре.
— Именно в такой вечер память возвращает меня в то время, когда мы жили в разлуке. Твой муж невольно стал причиной этого.
Она нежно улыбнулась.
— Он имеет в Пезаро определенные обязанности, Чезаре.
— А что ты думаешь, Лукреция, вы скоро вернетесь в свой ужасный замок?
— Мне кажется, что совсем скоро он пожелает уехать домой.
— Тебе хочется расстаться с нами?
— Чезаре! Как можешь ты так говорить? Неужели ты не понимаешь, что я так сильно скучаю по вас, что нигде не могу быть счастлива, если вас нет рядом?
Он глубоко вздохнул.
— Именно это я и хотел от тебя услышать. — Он обнял ее и притянул к себе. — Ненаглядная моя сестренка, — прошептал он, — не бойся.