Талейран начал здесь свою двойную игру: он предостерег Александра I, воодушевил его на сопротивление новому "корсиканскому другу", даже довел до его сведения стремление Франции к мирному возвращению в "естественные границы", заставил его поверить в пресыщенность войнами и захватами и уже тогда помог укрепиться в нем ростку русско-французского конфликта 1812 года и более того: непоколебимости России. То, что Александр затем в 1812 году не использовал возможности сохранения мира, не пошел на мирные предложения Наполеона, дошел с войной до Парижа и довел ее до свержения соперника, в значительной степени основывалось на том представлении о Бонапарте, которое внушил ему Талейран. Царь всея Руси, неустойчивый и поддающийся влияниям - что не исключало мистически-экзальтированного упрямства, - постоянно поддавался влиянию более сильных - Талейрана, Каподистрия, фрау фон Крюденер, временами также и Меттерниха. Последний вместе с Фуше участвовал в интриге, с помощью которой князь Беневентский пытался завлечь своего владыку, которому он до 1807 года служил в качестве министра иностранных дел, подобно мухе, в сеть, из которой не было спасения. Все это также питало его надежды на помощь русских против Наполеона, которые были жестоко разбиты в 1809 году, когда Австрия, полностью изолированная, на глазах боязливо сторонящейся Европы одна выступила против Наполеона.
Поражение, которое поставило под угрозу дальнейшее существование габсбургской империи, стоило руководителю внешней политики графу Иоганну Филиппу Штадиону его министерского портфеля - это понятно. Не совсем понятно, почему он достался именно тому его сотруднику, который принимал столь значительное участие в крушении. Как считает Србик, то, что "гибкий человек" подходил императору Францу больше, чем "упрямый и часто неудобный Штадион", наверняка правильно, однако решающим для этого назначения было нечто другое: в часы всеобщего уныния и растерянности, после поражения австрийцев под Ваграмом, которое бывший посол пережил вместе со своим императором, в исторический момент, когда речь шла о войне и мире и тем самым - о судьбах монархии, Меттерних впервые проявил, если не величие, то железные нервы, ясность ума и выдающуюся способность оценки ситуации и принятия соответствующего моменту решения. Не поддаваясь мужеству отчаяния Штадиона и интеллигентским страхам своего друга Генца, имея свое мнение в отличие от императора Иосифа, и не поддаваясь страстно-героическим порывам как императрица Людовика, отстраняясь от партии войны, но также и от "мира любой ценой", он нашел и показал путь к спасению: "терпимый мир" без капитуляции. Лишь это испытание, к которому удачно добавилось то, что победитель Наполеон соблюдал меру, было решающим для назначения министра иностранных дел в октябре. Пусть непрямо, но Наполеон помог своему великому противнику занять позицию, с которой последний мог повлиять на его судьбу. Но когда мы назвали эту главу "Главная встреча", то имели в виду ее обоюдное судьбоносное значение. Насколько это осознавали участники встречи, остается под вопросом; достаточно того, что это понимаем мы. С точки зрения французского императора Меттерних парижских лет был умным, тонко чувствующим нюансы дипломатом, в какой-то степени живым промежуточным пунктом для него, властителя Европы, в вопросах обмена информацией и финансирования Вены; и для первого, и для второго Меттерних был только "транзитом", только рецептором или распределителем, а не инициатором. Неважно, какой оценки заслуживает его активное участие в политической жизни в период его бытности послом, - главным было то, что он никоим образом не мог повлиять на решения Наполеона и французского правительства, что он оказался в изоляции и, когда началась война, так же незаметно отбыл с Сены, как три года назад туда прибыл.