Как поборникам индустриализации, конечно.
За кладами не возвращаются
Если вы уехали за границы России по политическим побуждениям, то ваше имущество конфискуется, если вы не вернулись к моменту конфискации. Так гласит ныне действующий Сводный Закон от 28 марта 1927 года «О реквизиции и конфискации имущества» в статье 13.
Так что зарывать клады бесполезно. За кладами не возвращаются. Знаменитый нарышкинский клад из двух тысяч с лишним предметов столового серебра, пяти сервизов, таился в Петербурге, на улице Чайковского, 29, среди коммунальных квартир, под полами, в замурованной комнате полтора на два метра. Сиял, не окислился, когда нашли его в мешках, пропитанных уксусом, завернутым в газеты от осени 1917 года. Дело было 95 лет спустя, в 2012 году. Нашлась и внучка, 84 лет, конечно, в Париже. Дело было безукоризненное – на каждом предмете нарышкинское клеймо, личная вещь. А отдать ее нельзя. И клад осел в Константиновском дворце (ныне – государственном).
Ибо, торжественно, медленно повторим, «конфискация имущества производится… в отношении лиц, бежавших за пределы Республики из политических побуждений и не возвратившихся к моменту конфискации». По статье 13 Сводного Закона от 28 марта 1927 года «О реквизиции и конфискации имущества», постановление ВЦИК РСФСР от 28 марта 1927 года «Об утверждении Сводного закона о реквизиции и конфискации имущества». И этот закон действует!
Никто из них не вернулся в Россию к моменту конфискации. И больше никогда не вернется. Так что не делайте ям и потаенных комнат: за кладами не возвращаются и их не отдают – никому и никогда[10].
Купание золота на черном рынке
Как это бывает? Мы забыли. Сначала – доллары, ломтями или по кусочку. Потом пухлые рубли из-под пальто. Серенький денек. И пахнет птицами, которых сейчас поймают.
Ну-ну-ну, есть свидетельства. Исай Абрамович, троцкист, лагерник, а тогда еще свободный студент решил сбыть в Москве золотые монеты царской чеканки. В них ему давали зарплату во Владивостоке, в Дальневосточной республике, а в Москве – только бумажки, рубли. 1923 год.
Сначала он менял золото в Госбанке. Но старый большевик (он был потом расстрелян в 1938-м) сказал ему: «На “черной бирже” у Ильинских ворот ты получишь в три или четыре раза больше… Ты студент, тебе каждая копейка дорога, никто тебя не осудит». И он пошел. «Гудела, кричала, торговалась толпа, беспрерывно слышались выкрики спекулянтов: “Беру доллары!”, “Беру фунты стерлингов!”, “Беру золото!”. Спросив одного из них, сколько он даст мне за пятирублевую золотую монету, я услышал сумму, в несколько раз превышавшую официальный курс. Я отдал монету, получил бумажки и уже хотел уходить, как вдруг раздался крик: “Облава!”… Толпу оцепляли милиционеры. Кольцо сжалось»[11].
Окруженных пропускали по одному. Проверяли документы. «Дошла очередь до меня. Я показал студенческую книжку и партбилет (паспортов тогда еще не было). На вопрос начальника милиции, как я сюда попал, я соврал, что просто проходил мимо. Меня отпустили».
Пусть и нас отпустят, если придется выйти вместе с воробьями на московский заклеванный уголок и там менять свои бумажки, а потом начальник милиции будет изумленно спрашивать: «А вы-то как сюда попали?».
Так и попали – дать хлеб, тепло и молоко.
Как прийти за кладом
Бессмысленно закапывать клады – их не отдают. Но мы ищем клады всю жизнь. Мой знакомый был кладоискателем в кубе. В старом, большеглазом двухэтажном доме – крепости его предков – были стены из толстых почерневших бревен, были полы с ямами под паркетной доской, и еще внизу был просторный, безумный, злобный темный подвал, конечно, из кирпича, цепкого, в зазубринах. Не банкам же там валяться, набитым паучьей пыльцой, а золоту быть под покровом ночи.
Вступив в этот дом в сладком десятилетнем возрасте и сжившись со двором, кошкой, комнатами с вечнозелеными обоями и солнцем, он объявил отцу, что будет искать клад. Здесь должен быть клад. Он обязан быть закопан. Или забит под половицу. Или спрятан в потемневшую масляную тряпочку, из-под которой проступают червонцы, но в шкафу с двойным дном.
– Нет, – сказал отец, – друг мой, ты ничего в нашем доме не найдешь.
– Ну, папочка, – заныл мой знакомый, конечно, в образе десятилетнего оборвыша. – Пусти меня в подвал, там – тайны, там могут быть даже призраки, которых нужно умолить уйти, пока не поздно!
– Однажды, – сказал ему отец, – поздним летним вечером, задолго до войны, к твоим бабушке и дедушке постучались два странника, он и она. Дело было в 1932 году, для тебя таком же далеком, как и годы пиратских наслаждений.
«Можно ли пройти на кухню, – спросила женщина твою бабушку, Полину Сергеевну, – и поговорить?»
Никто ведь не помнит, как они выглядели. Темно-синее, морщины, платок, выдававший его хорошее происхождение, может быть, седины вперемешку с выцветшими глазами, что очевидно даже под хмуроватой лампой. Или так всё было устроено, что они растворились в вечернем воздухе, как будто их и не было, оставив только след, что были.
«Простите, – спросил странник, высокий, сухопарый, – как вас величать?»
«Федор Иванович», – ответил твой дедушка.
«Поговорите с нами? – спросил он. – Стакан чая, может быть?»
Чай, чай, чай. Над ним можно толковать, над кофейником, пожалуй, нет – терпкое разъединяет души. Но чай – да, конечно, и именно за чаем они признались – здесь не нужно имен, – что это их дом. Когда-то был – до реквизиций, до выселений и просто бегств, но дом, старинный, плотный, был несомненно их. И можно без имен – хотя для взыскующего вынуть из бумаг их имена заняло бы полчаса.
За пять минут можно отторгнуть человека. А здесь прошлись по комнатам, и женщина застыла у печи, у изразцов, хотя и сгорбленных, но еще цветущих. «Я брала их у Кузнецова, – вдруг сказала она. – И у нас есть к вам нижайшая просьба».
Переночевать? Скрываться? Тайно подглядывать из окна? Не доносить о них властям?
«Видите ли, – и они переглянулись между собой, – мы надеялись вернуться и, когда спешно уходили из города, зарыли в подвале жестянку с червонцами».
«Золотыми», – добавила она, хотя и так было понятно, что не бумажки, не керенки, не гербы пустоглавые, а только николаевское золото могло быть закрыто, пусть и в жестянке или в промасленном кошельке, но только золото великое, самоцветное, пестро сияющее, могло скрываться под земными глубинами.
«Клад, – добавил он и засмеялся. – Золотой клад, господи, как в детской книжке!»
И попросили его отдать – для жизни советской, хотя как зовут, где бытуют и потихоньку скрипят, конечно, не рассказали. Прилетели, сели, клюнули, выпили чайку, того, липового, – и скрылись во тьме, которой у нас много в душе.
В подвал вели литые, в узорах ступеньки. В руках была керосиновая лампа, а гостям или птицам – как их называть? – вручили лопату, не серп и не молот. Первый удар лопатой был глух, второй – беспочвенен, от третьего и мышь бы не зашевелилась, а вот на четвертом, нежном, почти скребке, был услышан не стон, а скрежет.
И был розовый восход. Из праха, из горечи пустынной появилась, с двуглавым жестяным орлом на крышке, большая, грешная цилиндрическая коробка «Товарищества Эйнемъ», набитая червонцами, как медно тусклыми леденцами.
Бабушка ойкнула. Дед, наверное, заскрипел зубами. А затем двинулись вон, как пробитые пулей голуби. Не наше. Гости, между тем, набивали золотом малые емкости, но ежились, не запрут ли их сейчас в подвале, как бывает с кладоискателями и еще – правдолюбцами. Им было страшно. Наверху были люди и власти.