Вторник. 14 февраля.
Генеральный обед у Некрасова. Пили здоровье Островского. Потом Толстой и Григорович передали мне какой-то странный план о составлении журнальной компании, исключительного сотрудничества в «Современнике», с контрактом, дивидендами, and what not[120]. В субботу обо всем этом будет говорено серьезнее, но я не вполне одобряю весь замысел[121]…
Среда. 15 февраля.
Утром по плану Толстого сошлись у Левицкого я, Тургенев, Григорович, Толстой, Островский, Гончаров, а перед нами Ковалевский. Сняли фотографиями наши лица. Утром в павильоне фотографическом, под кровлей имело нечто интересное. Пересматривали портреты свои и чужие, смеялись, беседовали и убивали время. Общая группа долго не давалась, наконец удалась по желанию[122].
Понедельник. 27 февраля.
В субботу предпрошлую справляли новоселье у Толстого. Тут был один любезный человек, кавказский герой Кутлер[123].
Среда. 29 февраля.
Вчера не работал ничего. ‹…› Обедали у Василия Петровича[124]. Были Толстой, Чернышевский, Бодиско, Анненков, Тургенев и Карпов.
‹18›, 20, мая, 21 и 22, наудачу.
Продолжение дачной жизни. Появление Толстого на нашем горизонте. Гуляния около прудов. Великолепие вечера у маленького пруда. Строится купальня. Рассказы Толстого о Петербурге. Его планы[125]. Григорьев ночует у нас. Культ народной сущности. Религиозные стихи. Он читает нам «Сон в летнюю ночь»[126].
24 мая ‹…› Любуемся картинами природы. Рассказы Толстого о Троицкой лавре: батюшка, старец и т. д.[127]. Толстой, начинающий влюбляться[128]. Прощание.
Пятница. 9 ноября.
‹…› Приехал Толстой, к великой моей радости, и мы с ним были два дня почти неразлучно[129].
Вот очерк хлопотливого, но разнообразного вчерашнего дня. Встал около 10, немного поработал над разбором Некрасова. Явились Толстой, потом Полонский, потом Гончаров ‹…›. После обеда явились Панаев и милейший генерал Ковалевский. Потом я, Толстой и Ковалевский[130] были у Краевского, – там я много говорил с Галаховым и Жихаревым.
Пятница. 23 ноября.
Во вторник происходил у меня небольшой фестень[131], на который с небывалой исправностью съехалась почти вся наша петербургская литература[132].
Вторник. 18 декабря.
Наш литературный cénacle[133], вопреки всем ожиданиям, не потерпел нисколько от отъезда некоторых товарищей и отделения «Библиотеки ‹для чтения›» от «Современника». Боткин, Анненков, я и Толстой составляем зерно союза, к которому примыкают Панаев, Майковы, Писемский, Гончаров и т. д. Разные новые лица к нам присовокупляются и придают разнообразие беседам[134]. ‹…›
Вчера обедали у меня Корсакова с мужем, а вечером я читал «Лира» у Ольги Александровны[135]. Потом я, Толстой, Анненков и Полонский ужинали у Вольфа ‹…›
Среда. 19 декабря.
Вчера был на двух вечерах – у Толстого, с Боткиным, Анненковым, Ал. Толстым, Столыпиным, Панаевым и Жемчужниковым[136], и у брата ‹…›
3 января. Четверг.
Вечером на моем рауте было уже слишком много народа. Как я ни стараюсь, чтобы мои вечера были неизобильны числом гостей, всегда набираются лишние люди. Так и тут неизвестно отколе явился Щербина и Безобразов, оказывающийся добродетельным, но крайне незанимательным смертным ‹…›
Написаны основания Литературного фонда и пито за его благоденствие[137].
23 января. Среда.
Увы! Вот как ведется мой бедный дневник в то самое время, когда событий так много, когда новые лица входят на сцену десятками и все вокруг меня кипит и волнуется! Одно дело идет вперед, другое готовится, третье обрывается, четвертое зарождается в голове, а я ни о чем не упоминаю. ‹…›
Л. Толстой уехал, к большому нашему сожалению, и когда я его увижу, никто сказать не может[138].
Д. В. Григорович
Из «Литературных воспоминаний»
…Вернувшись из Марьинского[139] в Петербург, я встретился с графом Л. Н. Толстым; знакомство мое с ним началось еще в Москве у Сушковых, когда он носил военную форму[140]. Он жил в Петербурге на Офицерской улице, в нижнем этаже небольшой квартиры… Наем постоянного жительства в Петербурге необъясним был для меня; с первых же дней Петербург не только сделался ему не симпатичным, но все петербургское заметно действовало на него раздражительно.
Узнав от него в самый день свидания, что он сегодня зван обедать в редакцию «Современника» и, несмотря на то, что уже печатал в этом журнале, никого там близко не знает, я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удерживаться от нападок на Ж. Занд, которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции. Обед прошел благополучно; Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал. Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам[141]. У него уже тогда выработался тот своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, который потом выразился с такою яркостью в романе «Анна Каренина».
Сцена в редакции могла быть вызвана его раздражением против всего петербургского, но скорее всего – его склонностью к противоречию. Какое бы мнение ни высказывалось и чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника. Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайностей. Я находился в соседней комнате, когда раз начался у него спор с Тургеневым; услышав крики, я вошел к спорившим. Тургенев шагал из угла в угол, выказывая все признаки крайнего смущения; он воспользовался отворенною дверью и тотчас же скрылся. Толстой лежал на диване, но возбуждение его настолько было сильно, что стоило немало трудов его успокоить и отвезти домой. Предмет спора мне до сих пор остался незнаком[142]…