От Кеты Ловисы Густафсон к Грете Гарбо
Сказка о Золушке, получившей от доброй феи вместо хрустальной туфельки фотогеничную внешность, самые длинные в мире ресницы и идеально симметричное лицо, настолько прочно срослась с моим именем, что скажи иное, никто не поверит.
Но я не буду ничего опровергать, да и зачем? Да, мы с сестрой и братом унаследовали отцовскую внешность, большие глаза, симметричные черты лица и длинные ресницы, но только мне посчастливилось это использовать.
Иногда я задумывалась, что было бы, получи я от матери ее курносый нос и маленькие глазки? Ничего не было, жила бы себе дальше девушка с неинтересной крестьянской внешностью, бегала к театру поглазеть на более удачливых, тех, на кого природа расщедрилась, подарив красивую внешность, работала в магазине или еще где-то… Вышла бы замуж и нарожала детей? Наверное… Тянула свой воз, ненавидя всех и все…
У меня крестьянские корни, это известно всем. Скандинавская Золушка дочь даже не королевского лесника, а простого шведского фермера Карла Густафсона, приехавшего в Стокгольм со своей молодой женой Анной в надежде на светлое будущее. Светлое будущее выразилось в тяжелой работе, постоянной борьбе с бедностью, большой, но мрачной квартире, крепкой семье – сыне и двух дочерях – и смерти от тяжелой болезни в сорок восемь лет.
Я не знаю, что именно люди считают счастьем. Если прочную семью, то отец был счастлив, потому что даже постоянная бедность на грани нищеты не рассорила родителей. Когда отец серьезно заболел, угроза нищеты стала реальной. Что я помню из детства? Постоянный страх, что случится какая-то беда, что что-то обрушит нашу жизнь окончательно. Почему-то этот страх особенно давил дома, возможно, из-за него я пристрастилась к прогулкам в одиночестве.
У меня была подружка Л., обожавшая во время пеших прогулок заглядывать в чужие окна. Шведы не закрывают окон тяжелыми гардинами, как в Европе и Америке, их жизнь открыта, а на окне к тому же почти обязательно стоит зажженная свеча. Это не глупость и не национальный каприз, просто в Швеции слишком мало солнца, особенно зимой, не хочется закрываться от него еще и шторами, а свечи давний символ, показывающий мужчинам, которые уехали или уплыли надолго, что дома их ждут…
Л. любила разглядывать эту самую жизнь, особенно в районах богаче нашего, мечтая, что и у нее когда-то будет состоятельный муж, прислуга, большой дом… Я о таком не мечтала, мне больше нравилось просто ходить по улицам, думая о своем. О чем? Честное слово, даже не помню, просто думать… Нравилось надевать одежду моего брата Свена и изображать из себя мальчика. У меня мужская фигура с широкими плечами, небольшой грудью, большими ногами и руками, потому какое-то время прикидываться мальчиком удавалось.
Вообще, изображать кого-то – это же так интересно!
Впервые игру актеров я увидела лет в двенадцать, поразило, что можно прожить отрезок чужой жизни, а потом снова вернуться в свою собственную. Это казалось волшебством, а сами актеры сродни волшебникам. Ретивые журналисты придумали, что я видела себя актрисой даже во сне. Нет, не видела, я слишком застенчива, чтобы даже во сне представлять себя на сцене перед сотнями зрителей.
Денег на походы в театр не было, да мама и не поддерживала такой крамольный интерес, потому приходилось глазеть на театральных небожителей у самого театра.
Я видела, как к служебному входу проскальзывают, стараясь быть неузнанными, актеры и актрисы, а чуть позже к парадному подъезжают и подходят состоятельные и не очень стокгольмцы. Завидовала? Наверное, причем и тем, и другим. Одним – за возможность и способность ежевечерне выходить на сцену, вторым – за то, что могут на игру смотреть.
А дома всегда одно и то же: страх перед возможной нищетой. Чтобы как можно меньше покупать продуктов, обрабатывали свой огород (сказывалось и крестьянское прошлое родителей), экономили на всем, но как уберечься от ударов судьбы?
Говорят, беды преследуют прежде всего тех, кто их ждет. Мы очень ждали беду, веселая, бойкая, жизнерадостная мама словно предвидела, что случится. Мне было четырнадцать, когда отец слег, и с ним понадобилось сидеть дома. Я не слишком блистала в школе, потому было решено, что пожертвуют именно моей учебой, что, честно говоря, больших возражений не вызвало. Чтобы хорошо учиться, нужно быть куда менее застенчивой, чем я. К тому же, мысленно витая далеко от класса и занятий, я едва ли могла успевать за всем, что объяснялось и требовалось в классе.
Зато с отцом куда интересней. Конечно, девочке-подростку трудно ухаживать за больным, причем смертельно больным человеком. Не физически тяжело, а морально. Беседовать с отцом, сознавая, что не можешь облегчить его боль, не можешь помочь, а еще – что его конец близок. Это была та самая беда, которой так боялись в нашей семье, предчувствие которой не давало мне спать ночами, заставляя метаться по квартире с заломленными руками. Трагизм предчувствия позже очень помог играть именно такие роли: в которых требовалось прочувствовать перед камерой (не только показать, а именно прочувствовать) будущую трагедию, приближение трагической развязки.
Потеря кормильца в нашей семье произошла не тогда, когда отец умер, а раньше, когда он слег. Никакое чтение любимых книг и долгие беседы не могли спасти отца, ему требовалось настоящее лечение, денег на которое в семье не было.
Говорят, тогда я поклялась себе, что стану богатой во что бы то ни стало.
Конечно, не клялась, но твердо усвоила одно: нужно сделать все, чтобы деньги были. Нет, не красть, не предавать, не убивать, нужно работать. Где и как, пока не понимала, хотя уже понимала, что не всякая работа приносит достаточный доход. Одно я знала точно: я буду копить, чтобы в конце своей жизни не умирать вот так, беспомощно и будучи обузой родным.
Прошло ровно семьдесят лет, и я страдаю от болезни почек и легких. Наверное, это наследственное, ведь моя сестра Альва тоже умерла от туберкулеза и рака, причем совсем молодой.
Я немало работала, еще больше копила, не швыряла деньги на удовольствия и просто так, средства, которые у меня есть, позволяют получать любую врачебную помощь, но никакой лучший госпиталь не способен восстановить мои почки, можно только продлить мучения.
А еще у меня нет дочери, которая могла бы сидеть рядом, развлекая чтением книг и беседами, как когда-то я отца. Конечно, племянница Грей и ее дети меня не бросят, но я не привыкла кого-то обременять, особенно в последние годы.
Я всегда экономила, даже тогда, когда уже была богата. Однажды банк, в котором я держала все свои сбережения, прогорел, это научило не складывать деньги в кубышку, а вкладывать их в дело, в недвижимость или коллекции предметов искусства. Меня часто и много укоряли за скопидомство и нежелание тратить деньги, так же как других ругают за расточительство. Да, я очень не люблю тратить деньги, зато своим родным оставлю немалую сумму. И Грей завещаю распродать все со мной связанное, чтобы выручить как можно больше на посмертной славе. Пусть не стесняется, мне уже будет все равно, а им прибыль. Те, кто хлебнул нищеты, дорожат прибылью…
А критикам все равно, будешь тратить – скажут транжира, будешь копить – назовут скопидомкой. Я давно научилась не подстраиваться под мнение прессы, живя своей жизнью. Если бы еще они оставили меня в покое!
Кетой меня прозвали дома из-за неумения совсем маленькой выговорить «Грета».
– Как тебя зовут?
– Кета…
А Ловиса или Луиза – это как маму, она тоже Ловиса, Анна-Ловиса.
Что я вынесла из детства? Любовь к одиночеству, страх перед бедностью и желание вырваться из этого круга и вытащить из него родных. Хорошо запомнила одно: на счету должна лежать приличная сумма, чтобы в трудную минуту не бедствовать. Я не была приучена к мотовству, напротив, мы всегда экономили, считали каждое эре, выращивали на огороде все, что можно было вырастить и сохранить в Стокгольме, даже детьми подрабатывали в лавке.