Войдя уже на подъезд Думы, я встретил выходящего из нее Гучкова, сказавшего мне, что в ней уже делать нечего, что все уже разошлись, наметив для ведения всех дел особый Временный Комитет, в который вошло от каждой фракции по одному представителю. Однако тут же выяснилось, что Чхеидзе, избранный как представитель социал-демократов, от участия в Комитете отказался, ибо его фракция вошла в состав Совета рабочих депутатов. Созданию Временного Комитета предшествовало краткое заседание наличных членов Думы, в котором был поставлен вопрос, надлежит ли Думе принимать в свои руки власть, которую упустило правительство. Вопрос был срочный, ибо к Думе уже подходил Волынский полк, первый восставший, и надо было дать ему ответ. Все собравшиеся, за исключением одного (не помню точно, кого именно), высказались за принятие власти, хотя бы в форме Временного Комитета, отнюдь не враждебного прежней власти.
Теперь можно сказать, что это был решающий момент, ибо через это решение местный военный бунт был возглавлен Думой, легально существующим верховным учреждением, прикрывшим его своим авторитетом и делавшим его движением, оказавшимся почти сразу более сильным, чем сама Дума. Мне не раз приходилось слышать в эмиграции горькие слова осуждения за это по адресу Думы, но, тем не менее, я не сомневаясь, что и при любом ином составе решение ее не могло быть иным. По крайней мере, лично я, если бы попал в это заседание, вероятно тоже голосовал бы за создание Временного Комитета. Нельзя забывать, что, с одной стороны, пред членами думы рисовалась картина полной анархии в руководящем центре государства, остающемся во время войны без правительства, с другой же стороны – была надежда на возможность захватить власть в свои руки, направить движение и ввести его понемногу в пределы прежнего строя. Впрочем, веру в возможность осуществить это я не видел уже в первые дни у большинства членов Думы (кроме лишь нескольких прогрессистов), продолжавших и теперь обретаться вне времени и пространства.
Что происходило в Петрограде, в сущности, в подробностях никто не знал еще. Рассказали мне, что только что был привезен в Думу арестованный солдатами Щегловитов, очень резко напавший за этот арест на Родзянко. Говорили, что вел. князь Кирилл Владимирович, только что сообщил, как командир Гвардейского экипажа, что экипаж подчиняется Думе, ходил, наконец, слух, что арестован и весь состав правительства. Про последнее в эти дни ничего, впрочем, кроме анекдотов, слышать не приходилось, ибо деятельности своей оно ни в чем не проявило. Проявило оно зато полную неосведомленность и столь же полную растерянность. Еще утром 27-го февраля, в заседании Совета Министров, Беляев не знал ничего о том, что уже накануне днем взбунтовалась одна из рот Павловского полка, однако была обезоружена и отведена в Петропавловскую крепость.
Военный бунт 27-го явился для правительства полной неожиданностью: оно готовилось к рабочим демонстрациям и беспорядкам, но выступления войск не предусмотрело. Вообще, Министерство внутренних дел было осведомлено об общем недовольстве и готовилось бороться с ним, знало оно и о возможности возмущения в Петрограде, и принимало необходимые, по его мнению, меры против него, но эти меры были неудачно задуманы и еще более неудачно осуществлены. В числе этих мер особенно много говорили про расстановку пулеметов на чердаках домов: их насчитывали сотнями. Конечно, этого количества было бы вполне достаточно для подавления беспорядков, но не было учтено то, что обученные механизму стрельбу из пулеметов городовые, не сумеют обращаться с ними при стрельбе сверху вниз, а затем и того, что разобщенные друг от друга и от начальства эти городовые не будут знать, что и когда им делать. В результате, они вовсе не стреляли, а некоторые были найдены и убиты толпой. Несколько человек из них, кажется, шесть, были на третий день революции расстреляны около Думы, в Водопроводном переулке. О них следует сказать обо всех, что они, и пожалуй, только они исполнили свой долг, как они его понимали, до конца. Сверх же установки пулеметов на чердаках, кажется, не было сделано ничего для предупреждения беспорядков. (Уже значительно позднее того, что это было написано, прочитал я в показаниях генерала Бурмана, данных комиссии по расследованию преступлений прежнего правительства, что эти пулеметы на чердаках имели своей задачей оборону Петрограда от налетов немецких авионов. Это, однако, не объясняет, почему эти пулеметы охраняли на чердаках не артиллеристы, а полицейские).
Поговорив еще перед Думой о событиях, я пошел обратно. Недалеко от Думы, на Шпалерной, увидел я автомобиль, приветствуемый криками «ура». Оказывается, это везли из Крестов члена 2-й Думы эсэра Пьяных, отбывавшего там наказание каторгой за организацию аграрных беспорядков. Говорили, что перед тем провезли Бурцева с такими же овациями. Ближе к Окружному Суду опять раздалась стрельба, и какой-то молодой человек, шедший с барышней, очень быстро посоветовал мне избрать другой путь оттуда. Я, однако, не послушался, и оказался прав – опять стреляли на воздух подростки, у некоторых из которых солдаты отбирали ружья. Окружной Суд горел вовсю, уже кое-где провалились потолки во всех этажах. Шпалерная была здесь покрыта бумагой, против дома предварительного заключения была разгромлена редакция «Петроградских ведомостей» и Отечественная типография Полубояриновой, известной деятельницы крайнего правого лагеря, и всякая макулатура оттуда была разбросана на улице. Попадались здесь и бумаги, и дела Окружного суда, и дома предварительного заключения.
Излишне говорить, какой колоссальный вред был принесен будущим историческим исследованиям сожжением дел Окружого Суда, а также Крепостного Архива. В частности, нужно упомянуть, что в числе других дел погибли и многие дела о шпионаже и о злоупотреблениях должностных лиц по поставкам на военное ведомство. При освобождении же огульно всех арестованных, были освобождены и многие немецкие шпионы, вполне уличенные и лишь ожидавшие судебного приговора. Впрочем, требовать, чтобы люди разбирались хорошо в том, что они делают в революционные дни, конечно, невозможно.
Вечером 27-го спокойствие водворилось довольно рано, и улицы совершенно опустели. По временам проходили лишь группы солдат, раза два за ночь слышал я выстрелы, но, в общем, прошла она вполне спокойно. Уже вечером 27-го чувствовал я себя нехорошо, а 28-го совершенно расхворался, и должен был оставаться дома, почему за этот день мне ничего не приходится отметить нового. По городу местами шла стрельба, большею частью беспричинная, производились повсеместно обыски и местами аресты, причем несколько арестуемых были убиты, а несколько и совсем пропали. Обыски были почти поголовные, причем нередко пропадали при них ценные вещи, ибо среди обыскивающих оказалось немало преступных элементов. У моих родителей, которых обыскивали три раза, пропали золотые часики одной из сестер. Часы утащили и у дяди моей жены, совершенно неимущего человека, жившего в скромных меблированных комнатах. Обыскивали и либеральных деятелей, например, Шингарева обыскивали три раза, причем справлялись, не правый ли он член Думы. У Велихова пропали лишь его визитные карточки.
Ко мне на обыск не являлись ни разу, хотя на нашей лестнице обыскали все остальные квартиры. Сперва явились обыскивать квартиру жившего против меня офицера, про которого его прислуга в отместку за что-то сказала, что он служил у Сухомлинова (в действительности он служил в Главном Штабе) и что у него в квартире скрывается несколько офицеров. Позднее вторично обошли все квартиры, опять кроме моей, нигде ничего не взяв. Из числа арестованных был тут же убит отставной генерал граф Стакельберг, за то, что якобы выстрелил в обыскивавших (что отрицала его вдова). В доме, где жила моя сестра, был арестован и уведен офицер, обучавшийся в Академии. Следов его после этого найти не удалось. Предполагали, что он был убит, и труп его бросили в Неву. Вообще, жертвами при таких арестах почти исключительно являлись военные – про погибших при таких обысках штатских мне не пришлось слышать. Были убиты два генерала техники, арестованные, кажется, на Путиловском заводе. Их повезли на автомобиле, по дороге пристрелили и бросили в Фонтанку.