Восторгом трепетали их голоса, когда они обращались к Авалон, и эхо этого восторга долго еще переливалось в комнате после их ухода. Даже Таррот кланялся ей с почтением, ничуть не затаив зла на женщину, которая с такой легкостью нанесла ему поражение. Напротив — он был даже горд, что именно его Авалон избрала для того, дабы проявить свое искусство рукопашной.
Все эти люди твердо верили в предание рода Кенкардин.
Постепенно женщины клана стали более предприимчивы. Они усаживались рядом с Авалон и спрашивали ее о самых разных вещах: почему муж сделал то-то и то-то, как наказать ребенка за такую-то провинность… Как думает миледи, свиньи в этом году еще будут спариваться? Есть там одна матка, так у нее просто глазки горят…
Чей-то муж еще до сбора урожая потянул спину и не смог выполнить свою часть работы. Не даст ли миледи семье несчастного лишнюю меру овса?
Половина зерна с северных полей оказалась испорчена какой-то черной плесенью. Не думает ли миледи, что это дело рук дьявола? Не сможет ли она вылечить больное зерно или, может быть, подарит им новое?
Рыбы в этом году наловили совсем мало. Не привезет ли миледи из Англии своих овец, чтобы клан мог пережить зиму?
Авалон ужасалась и злилась одновременно. Что им всем отвечать? Она пыталась объяснить, что не может, не вправе ответить на такие вопросы, но от нее, похоже, и ждали уклончивого отказа. А потому просители смиренно ждали, когда Авалон успокоится, и начинали все сначала, надеясь на этот раз услышать другой ответ.
Авалон хотелось и смеяться, и плакать. Что бы она ни делала, ей никак не удавалось поколебать в их глазах непогрешимый образ невесты из древней легенды, заставить этих славных людей увидеть в ней обыкновенную женщину.
«Я же не икона, — с отчаяньем думала Авалон, — не королева, не живое воплощение их треклятой легенды!» Она внутренне холодела, думая о том, чего ждут от нее все эти люди. На самом деле Авалон могла дать им только одно — все свое состояние, но Маркус отказался даже от этого.
Однажды пришел Бальтазар. В тесной комнатке как раз собралось десятка два женщин, и все они чинно сидели вокруг кровати, которую Авалон передвинула поближе к окну. У них было даже строго размечено, кто за кем сидит — от самой значительной персоны до мелких сошек. С Авалон, которая сидела на кровати, разговаривали по очереди, почти молитвенно сложив перед собой руки.
Когда мавр появился на пороге комнаты, все женщины разом обернулись к нему, переглянулись — и, подхватив юбки, проворно удалились.
— Я смотрю, они тебя полюбили, — заметил Бальтазар, отвесив девушке изысканный поклон.
— Не меня, — ответила Авалон, встав с кровати, — а легенду. Ко мне это не имеет почти никакого отношения.
За спиной Бальтазара возник рослый широкоплечий силуэт. Авалон знала, кто это, еще до того, как он вошел в комнату, догадалась по сладкой дрожи, которая мгновенно пробежала по ее телу.
— Она уже достаточно окрепла, чтобы выйти наружу? — спросил Маркус у Бальтазара.
Мавр вопросительно глянул на Авалон.
— Что скажешь? — серьезно спросил он.
Авалон не знала, что сказать. Ей так отчаянно хотелось вырваться на волю из этой тесной клетушки, что слезы подступали к глазам; но вдруг, если она проявит чересчур бурную радость, ее и вовсе никогда не выпустят? И Авалон лишь жалобно глядела на мавра, не в силах выдавить ни слова.
Маркус подошел к ней, заглянул в лицо. Его глаза вдруг напомнили Авалон глаза посаженного в клетку волка — такие же яркие, блестящие, неукротимые.
— Идем, — сказал он просто и протянул ей руку.
И Авалон приняла ее, потому что готова была на все, лишь бы вырваться из своей темницы. Ей все чаще казалось, что стены комнаты оживают и надвигаются на нее, а к горлу тянутся костлявые пальцы удушья.