Пришел на боярское крыльцо некий бобыль Андрейка и давай вопить на всю усадьбу: "Пошто утопил старуху? Царь покарает тебя! Один у нас ныне суд - царский. Сгубить нас токмо царь может, и никто иной!"
Орет, словно ума лишился, глаза вытаращил.
Любуйся, царь государь, Иван Васильевич! Боярин не волен над своими же людьми! Кого ты охрабрил? Холопов и злостных бродяг! Посмел бы раньше этот навозный жук слово поперек молвить? Не иначе, как проклятый Васька Грязной наболтал народу про "судебник".
Никита Борисыч, как бы невзначай, старался выспросить у людей, о чем беседовал с ними Василий Грязной. Пытал, с божбою и целованием креста, боярыню Агриппину. Оказалось, Грязной спрашивал у старост: сколько земли в вотчине, что пахоты и что леса; вся ли пахотная земля обрабатывается; продает ли боярин хлеба на сторону, иль только засевает для себя да для своих крестьян? О конях расспрашивал, о сене, об овсе, о скотине...
Агриппина божилась, клялась, что московский молодец говорил с ней только о царе, о царице и о святынях. Колычев сопел, глядя исподлобья подозрительно на жену. Она краснела, смущалась.
- Сам, батюшка-боярин, допустил ты того человека в терем, супротив моей воли. Не посмела я, раба твоя, перечить тебе...
- И ты, государыня, мысль иметь свою вольна, чтобы гостя уветливым словом на доброе изволение наводить... от лукавства его отторгать, христианской добродетели чувства ему внушать... Внушала ли?
- Внушала, государь, князь мой, внушала...
Агриппина задумалась.
- Жаловался он мне, - обижают его бояре, по малости его рода, и кабы не царь, давно бы ему быть на плахе... Царь защитил его... И многих его товарищей царь-батюшка приголубил... служилых людей, незнатных, беспоместных.
Сердито насупился боярин Никита.
II
Здесь - медведь; там - человек. Солнечный свет проникает сквозь щели в овин. Горят маленькие черные глазки, в них неподвижное упорство. Человек пытается избежать их. Он смотрит на мотылька: как весело резвится в золотистой полосе солнца, играет с мухами, сталкивается с ними, ловко увертывается и ускользает из глаз.
О, эти маленькие глазки зверя!
Пахнет сосновым лесом; за стенами бушуют птичьи стаи. Тепло. Клочок синего неба проглядывает в широкую расселину над головою. Ночью буря сорвала солому.
Зверь лязгает железом, издает жалобное урчанье. Звук глухой, придушенный, ползущий из глубины, из нутра. Пасть сомкнута; шумно дышат розовые влажные ноздри; туловище покачивается из стороны в сторону.
- Лакать, чай, захотел? - тихо спрашивает прикованный к стене человек. Он молод, загорелый, широкоплечий, в белой заплатанной рубахе. Поднялся с соломенной подстилки, сутулясь, отступает к стене.
Неподвижно смотрят они друг на друга в глаза.
- Э-эх, поведал бы я тебе, как бобыль за жар-птицей охотился да и в капкан попал... Что наша доля с тобой? Хоть топись, хоть давись! И та не наша. Плохо, Тереха! Судьба дуреха...
Медведь, прислушиваясь к голосу человека, издает звук, похожий на стон.
- Не скули! Не подобает! - оживился парень, глядя в глаза зверю. Бог терпел и нам велел... Какой ты веры, не ведаю, но и ты - божья тварь. Да и такой же, как и я, бобыль - непашеный, безземельный...
Медведь положил морду на землю, выпустил когти... сверкнули влажные белки.
- Так-то, милый! - вздохнул молодец, напрягая могучие мускулы. Пошто нас мать родила, не видавши дня прекрасного! На посмех людям пустила по миру!
Медведь медленно поднялся, стал на задние лапы, замер.
- Ага, слушаешь! Так вот... Живем мы с тобой, яко святые... Во узах, во тисках, в подвижничестве... Владыка наш, боярин Колычев, сатане в дядьки записался.
Медведь заревел, грузно подался вперед. Тяжелым, едким духом пахнуло от него.
- Ты, идол! - попятился парень. - Сожрать меня восхотел? Э-эх, кабы на воле, сошлись бы мы...