Если бы не любовь к коврам и не страсть ко всяким украшениям-побрякушкам, никто не сказал бы, что Шагаретт - женщина из пустыни, что не так давно она моталась на спине верблюда в плетеной кэджаве по барханам и солончакам, что она готовила в покрытом месячным слоем черного, горелого жира котле на костре из овечьего помета и степной колючки грубую пищу и что главным ее занятием было ткать грубые джемшидские паласы и пасти коз и ягнят.
Быстрота перемен, конечно, в какой-то мере объяснялась тремя годами, проведенными в ранние школьные годы в иезуитском колледже, приучившем ее к систематическим учебным занятиям, давшем навыки французской и арабской грамоты. Но решающую роль, конечно, сыграла жизнь в Москве, огромная забота Алексея Ивановича об ее образовании, соседи, друзья - советские люди, природные незаурядные способности, наконец. Очень скоро Шагаретт проглотила школьные учебники, все, что подворачивалось ей из художественной литературы. Она поражала в вечерней школе своими успехами педагогов, а среди знакомых прослыла умницей и "настоящей европеянкой". Столь же стремительно овладевала она культурными навыками, сколь безумно и жадно гонялась за всеми новинками моды и изводила на портных массу денег, благо ее супруг принадлежал к категории высокооплачиваемых специалистов. Новизна положения нисколько не обескураживала ее. Она отлично чувствовала себя на курортах, куда Алексей Иванович посылал ее безропотно по совету врачей. Она наряжала своего сына куколкой, привлекала любопытство и даже вызывала восхищение москвичек, появляясь с ребенком на московских бульварах. "Все меня принимают за знатную иностранку", - хвасталась она и по-настоящему наслаждалась произведенным впечатлением.
Но однажды она поняла, что восхищаются ею далеко не всегда бескорыстно. На Тверском бульваре у колясочки, в которой сидел ее сын, остановились двое - типично восточные люди. Они были одеты во все европейское, и Шагаретт с холодком в сердце узнала голос одного из них, хотя он и говорил по-русски, с трудом произнося слова: "Прекрасный есть мальчик? Ваш сын, мадам? Глаза черний... Мальчик не русский?"
Огромным усилием Шагаретт заставила себя не поднять глаза и пробормотала в ответ что-то неразборчивое, не слишком любезное. Да, да. Это его голос. А он продолжал: "Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя? Мальчик сын мусульманина?"
Любопытные ушли, выражая вслух свои восторги, но не добившись ответа.
Шагаретт узнала говорившего. Узнала с неподдельным ужасом.
Лицо отвратительное, рябое, неестественно отталкивающие черты его, оловянного цвета глаза, пронизывающие, лезущие в душу, лишающие воли, доводящие собеседника до состояния полной прострации, - такие черты, такие глаза могли принадлежать и принадлежали одному-единственному человеку. И человек этот был, как ни невероятно, мюршид, ученицей которого столько лет была она.
Что делал святой мюршид в Москве? Случайно ли он остановился у ее коляски? Или он узнал свою насиб и потому заговорил о ее сыне?
Нечего, конечно, было бояться. Да и чего, собственно, могла опасаться молодая женщина, жена советского специалиста, да еще вдали от Востока, в столице Советского Союза?
Но в тот же день Шагаретт уехала из Москвы к родне мужа в Серпухов. Она не смогла пересилить чувства страха за своего милого, единственного сыночка. В ушах ее назойливо и нудно звучало: "Мальчика зовут как? Он имеет мусульманское имя?" Ей делалось жутко до тошноты. Шагаретт верила в злой рок, верила в приметы.
Мистический ужас объял ее, когда в день возвращения в Москву она узнала, что они едут за границу. Алексей Иванович получил по окончании Коммунистического университета трудящихся Востока назначение в восточную страну. Он должен был выехать немедленно и вместе с семьей.