Жгучее, соленое, неприветливое Каспийское море неожиданно умиротворяется.
Мертвые руины на берегу вдруг порозовели, сделались до приторности нежными. Духи и призраки из могил тоже порозовели и стали милыми и совсем не жуткими облачками легкого песка.
Медленно движется время на море. От багрового слепящего солнца бегут по воде червонные блики, ближе, ближе, заставляя загореться мачту, борта. На мгновение старые веревочные ванты вспыхивают шелком и бархатом.
И древняя гнилая шхуна, озаренная таинственным светом, гордой яхтой плывет по водной серебряной глади.
- Мы едем, - говорит мужской голос властно и решительно. - Я отвезу тебя в Баятходжи. И дальше. Я не отпущу тебя.
Женщина смеется.
- Все относительно. Все меняется. Отказываться от счастья глупо.
- В семнадцать лет лучше наслаждаться, чем рассуждать. Так говорит поэт Хафиз. Я люблю тебя, я люблю наслаждаться, но...
- Поедем.
- Нельзя. Меня хватятся. Они все поднимутся. Мусульманка и христианин. Ужас!
- Они верхом. Мы - на машине.
- Я боюсь. Они догонят.
Голоса замирают. Уже лишь гранатово-золотистая полоска на западе показывает, что есть где-то море и небо. Мир погружается в сырую соленую тьму. Снова прозвучал смешок, и женский голос продекламировал:
- Не думай, что мое тело может жить, не прижимаясь к твоему телу. Стыд свой в крови и пыли топчем без забот. А мне не стыдно.
И другой, властный голос:
- Лучше жизни ничего нет.
Во тьме заскрипела палуба, послышался шорох обшивки, тихо зашлепали по мелкой воде ноги.
Долго удалялись в море тихие всплески весел. На палубе слилась с мачтой темная фигура. Человек слушал ночь, море, небеса.
А потом прозаически загудел в скрытых тьмой развалинах на берегу мотор. Поломалась волшебная тишина пустыни. Из-за ломаной линии стены брызнул свет. В полосе его заплясали, замелькали резные силуэты степных зайцев.
В волшебную сказку ворвался двадцатый век. Стук мотора постепенно стихал, желтое пятно помаячило за солончаком, медленно померкло.
На старом кимэ уже некому было прислушиваться к ночным шумам. Судно, тяжело и старчески постанывая, переваливалось с боку на бок на песчаной отмели под несильным напором вдруг набежавших ленивых, еще слабых волн. Свежий бриз захлопал снастями в вышине.
Старик кимэ долго еще не сможет успокоиться.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
______________________________
ШАКАЛЫ ПРИХОДЯТ ИЗ ПУСТЫНИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Сосуд золотой, наполненный уксусом.
О м а р Х а й я м
О сердце, ты вечно в крови! Опять
ты розу увидело и мне твердишь:
"Сорви!"
Б о б о Т а х и р
В облике мрачного капитана было что-то странное. Сразу же бросалось в глаза: в густых, косматых, небрежно причесанных черных волосах прятались черные наушники из замши. Они придавали капитану вид средневекового рыцаря, тем более что и черты лица его, тяжелые, будто вырубленные топором, с глубокими рытвинами складок на щеках, заставляли подозревать в этом видавшем виды моряке человека грубого, резкого, любящего решать все с маху.
Из Красноводска до Гассанкули теплоход ползет против персидского ветра по штормовому Каспию не так уж быстро, да и задача поставлена пристальней разглядывать каждую встречную посудину.
Нет-нет да неразговорчивый моряк вынимал изо рта трубку и отдавал команду: "Стоп!"
А пока бойцы пограничной охраны, брякая и бряцая винтовками, торопливо сбегали по разболтанному трапу и прыгали в подскакивающую на свинцовой волне шлюпку, капитан закусывал зубами трубку и, уткнувшись носом в шахматную доску, все так же мрачно и безмолвно строил хитроумные комбинации, обычно влекшие за собой разгром противника.
Вот тогда-то на склоненной голове замшевые наушники были особенно хорошо видны. Они вызывали у Алексея Ивановича желание спросить.