"У меня, прирожденного дипломата, львиные повадки, которые приходится прятать под лисьей маской", - рисовался он перед студентами. Но девушки-студентки, которых он одаривал своей благосклонностью, говорили другое: характер педанта, рассуждения аптекаря, мораль евнуха, слеплен из мыльной грязной пены.
Почему Николай Николаевич выпустил Великого анжинира да еще отдал ему безвозмездно рабынь? Ведь Анжинир твердо стоял на своем. Отчаянное положение джемшидки, угроза ее жизни, надвинувшаяся на него самого опасность не заставили Алексея Ивановича поколебаться. Ни на одну секунду он даже в мыслях не поддавался на скользкие, хитроумные предложения хана. Он исключил сделку категорически, бескомпромиссно, хотя ропот толпы весь день и весь вечер служил как бы грозным аккомпанементом их разговору в белой юрте, напоминанием, что в ауле Дженнет Николай Николаевич всесилен и может поступить как ему заблагорассудится.
И все же Николай Николаевич отпустил рабынь. Из гуманных соображений? Из симпатий к своему ученику? Из благородных чувств? Из жалости к юной девушке?
Нет, конечно.
В минуту откровенности Гардамлы говорил: "То, что мы зовем великими идеалами, чаще всего - черепки старых, отживших истин".
Он, ученый этнограф, мог бы понять: идеалов у него давно не осталось. Юношей, почти мальчиком его вырвали из племени полудиких кочевников и окунули в казарменную обстановку кадетского корпуса. Снаружи его обтесали, слегка отполировали. Но даже став профессором, он остался иомудским кочевником, полудикарем со всеми привычками и взглядами степняка.
Все, в том числе и его русская, из захудалых княжон жена, брезговали открыто его грязными ногтями, нечищеными зубами, сальными космами плохо подстриженных волос. Но если он примечал смазливую студентку, его бородка а-ля Анри катр начинала источать запахи "Лориган Коти", толстые щеки оказывались выбритыми до бархатистости, на нос водружалось пенсне в золотой оправе.
Ради того, чтобы достать новую сорочку, он готов был на брюхе ползти до Мекки, а чтобы заполучить новые английские ботинки, согласился бы самую нежную свою возлюбленную толкнуть в объятия заведующего магазином.
Как-то после долгого периода скудости и разрухи в Ташкенте появилась тахинная халва. Бессовестно он заставлял свою родную дочь ходить десяток раз к каким-то липким, сомнительным типам, кокетничать и выпросить кило этой злосчастной халвы. А на лекциях по этногенезу туркмен он метал громы и молнии, провозглашая право отца убить родную дочь, потерявшую невинность.
Приятная, привлекательная наружность обеспечивала ему успех. Вкрадчивый, ласковый разговор, бархатный взгляд, вкрадчивые жесты помогали преодолевать любые препятствия. "Надо беречь жизненную энергию", - вечно посмеивался он и доводил девушек до отчаяния. Он растлевал их морально и физически, не переступая грани, потому что боялся очевидных последствий. А что скажет жена из бывших княжон? А как поведут себя взрослые дочери, весьма энергичные и самостоятельные особы? А что скажет студенческая общественность? Ему очень не хотелось привлекать излишнее внимание к своей особе. И на это у него имелось достаточно оснований.
Но оправдания были ни к чему. Нерешительность, осторожность, предусмотрительность, граничащие с трусостью, основательно сидели в самом существе его натуры и служили критерием всего его жизненного поведения. "Мы все имеем свои маленькие слабости, говорил некий француз, когда варил голову своей бабушки в муравленом горшке", - острил он, не особенно вникая в смысл не слишком остроумной поговорки. Но он берег свою жизненную энергию всегда и всюду.
Берег он жизненную свою энергию и в раеподобном ауле Дженнет, перед лицом крупнейших событий.