Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.
Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера уже закрылись.
Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее доносился до него шорох волн на гальке.
Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Курточка от него не спасала, и по телу то и дело пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.
Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.
Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.
Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью, скамейку.
Печально глядя на озеро, Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно — и только тогда настанет конец.
Он погружается в иную пучину.
Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали появляться на страницах газеты и тут же перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.
Но больше всего досаждали обычные люди — праздные зеваки или те, кому непременно хотелось взглянуть на уменьшающегося человека только лишь затем, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».
И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, оказалась ничем не лучше.
И тому было несколько причин.
Царившая здесь страшная скукотища начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, — дюйм в неделю, — напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.
Время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу они случались — не важно. Главное, чтобы повод был.
Например, кошка.
— Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!
Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.
— Скотт, она не делает тебе ничего плохого.
Он закатал рукав и показал ей рваный шрам.
— А это что такое? Моя фантазия?
— Она испугалась, вот и поцарапала.
— Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?
Иногда поводом становилась нежность Луизы.
— Чего ты хочешь? Унизить меня?
— Скотт, ты все выдумываешь.
— И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!
— Это неправда!
— Неужели?
— Нет! Я пыталась, как могла...
— Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!
Или Бет.
— Скотт, неужели ты не видишь, что она не может это понять?
— Но я, черт возьми, еще отец ей!
Все приступы гнева заканчивались одинаково.