VII
Ранним утром, когда наши тестудологи по обыкновению прогуливались вокруг дома, послышались голоса внизу, на склоне холма.
Армон, удивленный, остановился, не понимая, кто это мог осмелиться нарушить тишину здешних мест, зато Тарази, будто догадавшись, побледнел.
И тут же увидели они, как человек десять горожан карабкаются по камням на вершину холма - хохочущие и дерзкие. Они преградили путь повозке, желая как следует развлечься, прежде чем прогонят их.
Но вот и Абитай... невозмутимый тянул лошадь под уздцы и, защищаясь, на всякий случай размахивал в воздухе кнутом.
Армон не сдержал себя, застонал, когда увидел, что из крытой повозки выглядывает морда черепахи. И высунулась она так, глядя на окружающих, будто родилась страшенной, ленивой, будто нет вокруг нее споров, долгих месяцев опытов в этом доме на холме. Все как сон, как бред...
Лишь отметил Тарази, что черепаха не мечется в страхе перед толпой, как тогда, на пустыре, держится даже с достоинством, не обращая внимания на крики и суету. На морде ее уже не было страдальческой маски, напротив, глаза ее в какую-то минуту сверкнули иронией и дерзким вызывом зевакам. Видно было, что она многое поняла и пережила, а сейчас успокоилась и приняла свой обратный танасух как должное и смотрела на все и на всех философски, если, конечно, этот высокий слог можно применить к поведению низкого зверя...
Толпа, опасаясь чего-то, не стала преследовать повозку дальше. Люди остановились, а когда повозка отъехала и приблизилась уже к воротам дома, все расселись на валуны, чтобы обсудить, смакуя, увиденное.
Армон все же не выдержал и, рыдая, бросился в дом, но Тарази остался стоять на месте, не желая выдавать свою растерянность и досаду.
Абитай хотел было уже объясниться, закипая от негодования, но, встретившись с холодным взглядом Тарази, опустил голову, деловито отвязывая какую-то веревку.
- Вылезай, дружище, приехали! - потянул он что есть силы веревку, которой была привязана за шею черепаха.
Черепаха еще раз посмотрела вокруг, как бы желая убедиться в том, что привезли ее на старое место. И когда неуклюже вылезла из повозки, Тарази заметил, что все в ней осталось таким, как прежде, вернее, все прежнее вернулось к ней - коричневый, с черными пятнами панцирь, чешуйчатые, слоновые ноги, поганая морда...
Прыгая с повозки, она нечаянно задела хвостом лошадь, та с неприязнью фыркнула, за что тут же получила от Абитая удар плетью.
Затем Абитай с презреньем посмотрел на черепаху, потянул ее к Тарази и сказал:
- Принимайте... Привез в целости-сохранности...
Черепаха почему-то не подняла морду, не глянула на Тарази, вся она была устремлена к воротам, желая поскорее скрыться от посторонних глаз. И не потому, что боялась чужих, просто ей хотелось тишины и одиночества, чтобы могла она своим плоским умом прерывисто, забывая предыдущее, обдуманное, поразмыслить над своим будущим житьем-бытьем.
Толпа зевак, пораженная размером черепахи, молчала, но какой-то шутник не выдержал и снова захохотал, показывая на зверя пальцем. Все разом вскочили, засвистели, запрыгали, да так, с такой непосредственностью, словно издевались над самым заклятым врагом.
- Ведите! - коротко сказал Тарази, и Абитай, суетясь, потянул черепаху к воротам, не забывая проклинать ее ежесекундно.
Тарази остался возле дома, не зная, что делать от растерянности, затем, сам того не замечая, направился к саду, и толпа, много слышавшая дурного о колдуне Тарази, испугалась. И, разом притихнув, стала спускаться, как будто кто-то снизу дал им знак.
Тарази постоял, поглядел, пока последний зевака не скрылся из вида, и зашел в дом.