Конструкторы подлаживали агрегат для Борейкиной лавы — он был единственным в своем роде, его легко было скомпрометировать. И наоборот: если струг пойдет хорошо, им вооружат другие шахты.
Зазвонил телефон — он висел тут же на стойке. Говорил начальник шахты:
— Макар, ты?.. Пошли с телефоном человека по местам, где установлены электронные датчики. Да расторопного, слышишь? И смышленого! Пусть от каждого датчика звонит наверх Самарину. Электроники скажут ему, что делать. Все понял? Выполняй!..
Наверху, в диспетчерской, Андрей налаживал машину. Ему помогал Кантышев. Он первый отвечал на телефонные звонки, встречал заходивших в диспетчерскую представителей совнархоза, обкома…
В диспетчерскую зашли Селезнев и Евгений Сыч, оба в шахтерских робах — приготовились к спуску в лаву.
— Я вам не нужен? — спросил начальник шахты, обращаясь к Самарину.
— Нет, у нас все в порядке, — ответил Андрей.
Начальник шахты и корреспондент спустились вниз. Сыч должен был написать репортаж о событии на «Зеленодольской». Напутствуя его, редактор сказал: «Постарайся написать живо. Это очень важно». Сказал дружески, сердечно, будто речь шла о чем–то личном, близком ему, редактору. И Женя возгорелся желанием написать сильно. Вот только бы ничего не пропустить, все увидеть и правильно понять.
Шли по штреку. Шахтеры издали замечали начальника, почтительно кивали ему. Селезнев на ходу отдавал распоряжения.
По штреку шли долго — с четверть часа. Сыч всегда дивился труду проходчиков, сооружавших под землей сложную систему ходов и туннелей. У входа в лаву Селезнев остановился, посветил лампой. Когда Сыч, поспешая за Селезневым, миновал запасный выход лавы, он присел на корточки и увидел перед собой людей, огни ламп, услышал разговоры.
— Видите мотор? — посветил лампой Селезнев.
Сыч направил луч лампы в ту же сторону и увидел в нише, закрепленной металлическими балками, электрический мотор. Возле него грудились люди.
— Александр Петрович, а где струг? Селезнев не услышал вопроса Сыча. Сыч решил ему не мешать. Не торопясь огляделся. Опираясь на стойки и тумбы, шел по лаве. Кулаком постучал по сосновому кругляку: «О, его и молотком не выбить!» И стал смелее спускаться вниз.
Селезнева увидел возле мотора, над которым на крепкой деревянной раме был установлен щит со множеством лампочек и кнопок — точь–в–точь как в цеху или в институтской лаборатории. «Щит управления стругом», — решил Сыч.
Струг! Первый раз Сыч услышал это слово в редакции — в свою первую практику, когда он студентом приехал в Степнянск по разнарядке института. Тогда в нем послышалось что–то давнее и забытое: «струг… плуг…». Но потом в статьях рядом со стругом он все чаще встречал другие слова: «Электроника… датчики… импульсы…» И высокая производительность. И технический прогресс на угле. Сыч постепенно уразумел, что струг — это высшее достижение, это осуществленная мечта горняков. Он жадно разглядывал силуэты людей, темный, загадочный остов транспортера. От него вниз тянулись цепи — под стать якорным. Женя слышал, что горняки называли транспортер «скребковым».
Селезнев махал рукой: «Сюда, ко мне!..» Сам отделился от людей, подался вниз. Сыч устремился за ним. Направляя луч фонаря то в одну, то в другую сторону, он пытался разобраться во всем этом громоздком, непонятном хозяйстве. Временами ему чудились сцены из его пьесы о горняках, представлялись картины декораций. Вот, словно заколдованные матрешки, стоят рядами металлические тумбы. А цепь все тянется и тянется вниз. И нет ей конца и края. «Но где же главный орган струга?..»
Ах, да — вот он!.. Теперь Сыч видит его хорошо. Металлическая плита с зубьями. Похожа на лемех. Мотор натянет цепь, а лемех будет «пахать» уголь. Да, да — «пахать». Как же иначе?
Домкраты выбросили вперед штоки — ими будет прижиматься к пласту режущий орган струга. Резиновые шланги висят, словно серьги. В глубине призабойного пространства время от времени ухает обвалившаяся порода. А кругом, куда ни нацелит Евгений луч фонаря, — металлические тумбы.
Сыч уже приблизился к Селезневу и хотел окликнуть его, но тут по лаве раздались голоса: «Береги–и–сь!.. Включа–а–ем!..» Евгений приподнялся, посмотрел вверх. Лава молчала. Потом в один миг что–то загремело, заскрежетало.
Заработал струг.
В ту же минуту над самым ухом раздался голос Селезнева:
— Уголь пошел! Видите?..
Да, Сыч видит, как «пошел» уголь. Против обыкновения, Евгений ничего не пишет. Он даже забыл о блокноте. Зато в памяти его запечатлевается каждая деталь.
Из глубины лавы донеслось:
— Разрешите включить электронику? Кто–то крикнул сбоку:
— Александр Петрович! Пусть поработает без электроники. Потом сравним…
«Кто же это может быть? — подумал Сыч о говорившем. — Наверное, представитель совнархоза или из обкома…»
Селезнев подполз к телефону, подал наверх команду:
— Включить электронику! И почти тотчас грохот в лаве усилился. Евгению почудилось, что и тумбы заходили, и даже свет ламп, растекавшийся по лаве, замигал на глянцевых полях забоя.
Селезнев обнял стойку, сидел, не шевелясь. Впрочем, в позе его Сыч заметил и тревогу. Да, да, тревогу. Селезнев чего–то опасался, его что–то тревожило.
Сыч, подвигаясь боком, точно краб, приблизился вплотную к Селезневу.
— Как электроника — рубит уголек, а?..
— Крепко жмет.
Снизу, сотрясая лаву, приближался струг. Тяжелая плита, вгрызаясь в пласт, валила глыбы угля на транспортер.
— Смотри, какая скорость! — показал Селезнев на цепь, натянутую, как струна. «Да, струг идет быстро», — подумал Сыч, — почти как плуг за трактором. Но он верил: электронная машина «знает» предел прочности. Она загружает все механизмы до отказа, не дает им работать с прохладцей. Точный расчет! В том и сила электроники».
Первым в откаточном штреке начальника шахты встретил горняк, подгребавший из–под колес вагонов просыпавшийся через край уголь. Он едва управлялся. Путая украинские слова с русскими, ворчал:
— Хай она сгорит, бисова электроника! Сыплет уголь, як с горы каменюки!..
Сыч достал из кармана блокнот и сделал запись — первую за все время пребывания в лаве: «Сыплет уголь, як с горы каменюки!..»
Глава двенадцатая
1
Борис Ильич пришел на работу рано. На столе в массивной желтой папке лежала верстка книги, присланная из Москвы. В десятый раз прочитал слова на титульном листе: «Малогабаритная электронно–вычислительная машина для горных предприятий». Вверху — «Б. И. Каиров, профессор, доктор технических наук, член–корреспондент Академии наук, лауреат Государственной премии».
«Судиться не станет, — со смутной тревогой подумал он о Самарине. — Нет, нет, этому медведю не придет в голову».
Из карманчика портфеля достал телеграмму от Соловья. Тот сообщал о предварительном согласии председателя назначить Каирова директором создающегося в столице научно–исследовательского института Горной автоматики.
С тех пор дни в лаборатории потекли веселее. Слух о предстоящем назначении Каирова распространился с быстротой электрической искры. Кто–то к этому слуху присовокупил известие — он сам это слышал — о скором избрании Бориса Ильича действительным членом Академии наук. И еще добавлял, что квартиру Каирову готовят где–то на Ленинских горах в специальном особняке.
В лаборатории все переменилось. Лица многих сотрудников засветились надеждой: может, и меня возьмет Борис Ильич в столицу!..
Телеграмму Соловья Каиров поместил на своем письменном столе под стеклом на самом видном месте. Даже в те часы, когда в кабинете собиралось много народу, он подолгу останавливал на ней взгляд.
Проворнее забегал по коридору Папиашвили. Он чувствовал себя героем, именинником. Как же! Книга, над которой так много потрудился Леон, выходит в свет.
Но особенно переменилась Инга Михайловна Пришельцева. Придя на работу, она уже не проскальзывала в дверь, как прежде, а останавливалась у входа в институт, закуривала и стояла минут пять–десять сначала одна, потом с кем–нибудь из подошедших «автоматиков». Мимо нее проходили сотрудники института. И каждый, уважая ее возраст, здоровался с Пришельцевой. Одним она кивала головой, другим сдержанно улыбалась, третьих — о, третьи относились к особой категории, — их Инга Михайловна видела, но не замечала, и, когда «третьи» проходили мимо, Пришельцева поспешно затягивалась папиросой, нервно поводила тонкими ноздрями, из ее желтых потускневших глаз струился холодок неприязни.