- Я думаю, что отдых вы заслужите, соорудив Малый Грот, - услышал я низкий голос Тамары, и она стала объяснять столпившимся около нее людям, что это за Малый Грот и зачем его строить.
Обидно, что ко мне никто не обратился с таким вопросом!
Рабочие зашумели. Мигуэль визгливо кричал:
- Это лишняя работа! Мало им одного грота, придумали еще и дополнительный. Если они хотят выжать из нас дополнительный пот, то мы знаем, чем ответить.
- Если ты имеешь в виду язык забастовок, то лучше прикуси язык. - Это, конечно, говорил добродушный Билл с чикагских боен.
А француз обратился к хорошо известному мне еще по айсбергу негру из Кейптауна:
- Слушай, Мбимба! Разве ты поддержишь забастовку, чтобы не делать того, ради чего мы сюда приплыли?
- Очень холодно, - ответил африканец. - Работа согревает.
- Вот вам ответ мудреца! - восхитился француз.
Шумя и болтая с Тамарой, рабочие отошли от меня. Я не позволил себе обернуться.
Но, и не оборачиваясь, я знал, кто стоит у меня за спиной.
Конечно, мой сын, Спартак, в которого я вложил всю свою любовь к исканиям, которого старался воспитать и, видимо, не сумел.
Какими глазами он посмотрит на меня сейчас, после своего выступления против отца и его "перестраховочных дорожек"?
Да, это оказался Спартак. Я все-таки обернулся.
Он стоял смущенный и даже робкий. Я помню милого потешного мальчонку "Карапузяку". Он округлял черные удивленные глазенки и без всякого повода смешно и тоже удивленно поднимал плечики. А сейчас в плечах он - косая сажень.
Метель улеглась. Заря погасла и не скоро зажжется вновь. Небо сверкало мириадами звезд, собранных в чужие созвездия. Мы со Спартаком как-то признались друг другу, что знаем только Южный Крест.
- Никак не привыкну к этим созвездиям, - сказал он.
- Что созвездия! - усмехнулся я. - Привыкать к другому приходится.
- Разве ты еще не привык? - сказал Спартак и замолчал, не решился напомнить, как часто отвергались мои идеи.
А он прав, хоть и промолчал! Часто, ох, часто уходил я, если не осмеянный, то непонятый.
- К этому нельзя привыкнуть, - сказал я, но имел в виду совсем другое, имел в виду, что нельзя привыкпуть к тому, что твой собственный сын идет против тебя.
- Так это ж закон природы! - воскликнул он.
Неужели он понял скрытый смысл моих слов и ответил тому, что не сказано?
Если бы Ревич присутствовал при нашем разговоре, он с еще большей убежденностью стал бы доказывать, что я гуманоид, а Спартак сын гуманоида, умеющие общаться друг с другом и без помощи слов.
Но мы пользовались словами, пользовались!
- Модель - это хорошо, - сказал я. - А романтика прекрасна! Но, как и все прекрасное, способна ослеплять.
- Разве я ослеп? - почти обиделся Спартак. - Я все в ней вижу. Молода она еще.
Конечно, молода! Но это не случайно, что он совмещает понятие романтики с ней, со своей Тамарой, которая еще молода. Да и он сам еще молод.
- Я не хотел задеть тебя, отец. Насчет работы в дни ветров - это у тебя здорово получилось! Так нам и жить. И вообще... ты же знаешь, как я верю в тебя.
- Я увидел это сегодня, - горько усмехнулся я.
- Ты сердишься на меня? Я попросил бы тебя простить меня, если бы...
- Если бы?
- Если бы ты в самом деле признал мою вину.
Что ответить ему? Что он читает мои мысли? Что я не виню его и только делаю вид, будто обижен?
Может быть, это понимание и есть закон природы и не в том, что отцы против детей, а в единстве их цели его смысл? Иначе как осуществлять эстафету поколений?
Я молча пожал Спартаку руку выше локтя".
Глава третья
ЗЛОРЕВИЧ
Как говорили институтские остряки, и. о. директора профессор Ревич правил в институте не железной рукой, а золотой улыбкой, обнажавшей его искусственные зубы.
При Анисимове не было у академика более рьяного последователя, чем Ревич.