Кендалл отнёсся к нашей новой соседке по дому весьма специфично. Сначала он слегка удивился, затем был вовсе обескуражен, а потом заметно заволновался и спросил, долго ли Эвелин будет жить у меня. Я, учтя его тон, посчитал вопрос друга бестактным, ведь он сам живёт у меня уже почти двое суток и пока не собирается съезжать! Я сказал, что Эвелин будет жить здесь столько, сколько посчитает нужным, и Кендалл на этом свои расспросы прекратил. А когда Эвелин попросила разрешения воспользоваться душем и заперлась в ванной, я поставил Шмидта перед выбором: либо он будет ночевать на диване в гостиной, либо он будет ночевать совсем в другом месте — не в моём доме.
— Почему я не могу остаться спать здесь, в гостевой? — надув губы, спрашивал Кендалл и стягивал с кровати постельное бельё.
— Потому что здесь буду спать я.
— Положи здесь Эвелин! К чему все эти заморочки?
— Нет, Эвелин будет спать в моей спальне, потому что у моей кровати матрас мягче, к тому же гостевая, в отличие от моей спальни, не запирается изнутри. А девушкам, знаешь ли, этот атрибут просто необходим.
— Ладно, с этим понятно. Но почему я должен идти спать в гостиной?
— Потому что мне будет спокойнее, если я буду знать, что Эвелин спит рядом со мной, через стенку.
Кендалл недовольно поджал губы и посмотрел на меня.
— А моё присутствие рядом с Эвелин уже не внушает тебе спокойствия?
— Ничего подобного. Всё же, если она вдруг проснётся посреди ночи и не вспомнит, что она делает в чужой спальне, будет лучше, если я напомню ей обо всём. Тебя она просто не послушает.
— Тогда с чего ты взял, что она послушает тебя?
— Потому что мы близко с ней знакомы, недоумок! К тому же в её тетради воспоминаний хранятся записи обо мне.
— Тетрадь воспоминаний? — переспросил Кендалл, нахмурившись. — Это ещё что такое?
— Тетрадь, куда Эвелин записывает всё, что помнит именно сейчас. Когда из её памяти уходят отдельные моменты, а это может случиться совсем неожиданно, она перечитывает свои записи и таким образом частично восстанавливает всю картину событий.
— Почему только частично?
Я грустно вздохнул и ответил:
— Я перечитал кучу статей в Интернете и многое узнал об амнезии. Люди, страдающие этим заболеванием, не знают своего прошлого, они не могут рассказать о нём. Даже если об этом прошлом им поведает другой человек, они не поверят, что это в действительности происходило с ними. Следовательно, Кендалл, у них нет ни малейшего представления о будущем. Теперь представь, каково это — жить одним мгновением, не ведая, что происходило с тобой раньше, и вовсе не предполагая, что произойдёт с тобой завтра.
Шмидт медленно складывал простыню, угрюмо уставившись себе под ноги. Он долгое время молчал, потом вполголоса сказал:
— Будь я болен этой проклятой амнезией, давно бы уже сдался. Не вёл бы никаких тетрадей, не заводил знакомств, не делал бы вообще ничего! Иной раз страшно подумать, что люди могут жить, не цепляясь за своё прошлое. Я без этого ни дня не протянул бы.
Лёжа в темноте, я слабо улыбнулся, когда подумал об Эвелин и лишний раз убедился в её стойкости. Пребывание Эвелин в моём доме, как мне казалось, пойдёт нам обоим на пользу: она будет постоянно видеть меня, я не оставлю её одну ни на минуту, и тогда постепенно в её памяти окрепнет мой образ, подобно молодому тоненькому дереву, чьи корни со временем укрепляются в рыхлой почве. Эвелин будет просыпаться каждое утро, не задаваясь вопросом, кто я такой. Она не будет судорожно листать свою тетрадь, пытаясь ответить на вопрос, кем мы друг другу приходимся и почему она живёт со мной, а не со своей семьёй. Она будет помнить меня, будет. Но для этого нужно время, много времени.
А пока пережить бы одну ночь…
Когда наступил рассвет, я почувствовал смертельную усталость и вместе с тем непонятное облегчение. Казалось, эта ночь длилась целое столетие; казалось, что я стал старше на целое столетие. Когда в прозрачные стёкла брызнули первые рассветные лучи, я сел на кровати и устало посмотрел в окно. Наступил новый день, и весь мир ожил, купаясь в лучах только что взошедшего солнца. Казалось, что весь этот мир жил своей собственной жизнью: по-прежнему беззаботно клубились в небесах птицы; по-прежнему шумел океан, разбивая волны о прибрежные камни и сердито вскипая белой пеной; по-прежнему ослепительно ярко светило недосягаемое солнце. Мир жил. И ему было всё равно на единственного человека, для которого эта ночь оказалась мучительной пыткой. Мир жил, не взирая на человеческие судьбы — тяжёлые и беззаботные, — он просто жил своей особенной, неизменной жизнью, не предполагая даже, что что-то может быть по-другому.
Я поднялся с постели, и мой левый висок тут же пронзила острая боль. С неприязнью нахмурившись, я прижал два пальца к виску и подошёл к тумбе, на которой стоял чемоданчик со всеми необходимыми мне таблетками и лекарствами. Я притащил его сюда вчера, чтобы, проснувшись с утра и почувствовав боль или недомогание, не бегать по этажам и тем самым не будить своих временных соседей. Пока я рылся в куче лекарств в поисках аспирина, бессонная ночь, обострившая мои и без того тревожные мысли и чувства, напомнила о себе нервным тиком. Я снова дёрнул шеей и, разозлившись, чуть слышно зарычал. Теперь, верно, придётся выпить и успокоительное.
Я сидел на кровати, уперевшись обеими ладонями в матрас, и ждал, пока таблетки начнут действовать. Сейчас, когда ночные беспокойные мысли понемногу оставляли меня, казалось, что все мои ночные переживания — сущие пустяки. Удивительно всё-таки, как наше сознание меняется с наступлением темноты и с её уходом.
Ни Кендалл, ни Эвелин, кажется, ещё не проснулись. Но я всё равно решил заглянуть в свою спальню и проведать нашу со Шмидтом новую соседку.
Приоткрыв дверь, я осторожно заглянул в спальню. Солнечный свет ударил в глаза, и я поднял руку на уровень лба, заслоняя их от ярких лучей. Когда я смог нормально видеть, я сделал шаг в спальню и увидел Эвелин. Она не спала; сидела на кровати, повернувшись лицом к окну и уныло опустив голову.
— Не думал, что ты так рано просыпаешься, — со слабой улыбкой сказал я и прикрыл за собой дверь.
Вздрогнув, Эвелин обернулась и посмотрела на меня замученными глазами.
— Ты так беззвучно вошёл, — тихо сказала она, пристально рассматривая меня, будто впервые видела. — Я проснулась только что… Логан…
Меня смутила неуверенность, прозвучавшая в её голосе, и я захотел спросить, действительно ли она помнит меня или же снова всего-навсего прочла моё имя в своей тетради. Но спрашивать об этом не стал.
— Как спалось в новой постели? — полюбопытствовал я, сделав пару неспешных шагов к Эвелин.
— Если честно, совсем не помню, как уснула. Это моя первая ночь здесь?
— Вообще-то да… Ты не помнишь?
Она отрицательно покачала головой и опустила взгляд. Я стоял на месте, не сводя с Эвелин глаз, и молча чего-то ждал.
— Из моей памяти, — начала она, полностью развернувшись ко мне лицом, — бесследно исчез вчерашний вечер. Честно сказать, я даже ужаснулась, когда проснулась здесь, и, чтобы не паниковать раньше времени, полистала свою тетрадь. — Эвелин раскрыла исписанную тетрадь на последних страницах. — Я тут написала, что ты позволил мне пожить у тебя какое-то время, что мне нужен глоток свободы и отдых от заботы своих близких… Это так?
— Так, — подтвердил я и присел на кровать рядом с Эвелин. — Сначала ты не хотела уезжать, чувствуя свою вину перед родными, особенно перед сестрой, но я убедил тебя, что любому живому существу нужна свобода, и… и ты согласилась.
Она напряжённо вглядывалась в стену, словно пыталась вспомнить хоть что-то, затем снова пробежала глазами по строчкам, написанным её рукой, и тревожно посмотрела на меня.
— Я бросила свою семью, — тихо, но уверенно произнесла она и сделала прерывистый вздох. — Я уехала от них, ничего не сказав, — это моя благодарность? Это моя благодарность за всё, что они сделали для меня? Господи! — Эвелин закрыла лицо обеими руками. — Я и не знала, что я такая эгоистка!