Мэттью никогда не был ревнивым в любовном понимании этого слова – ревности в отношениях, которых он не знал, он не испытывал в виду отсутствия оных, людей не ревновал, ценил свою свободу, но представить Доминика с девушкой не мог. Глаза слепило обидой. Ревность – та же обида, боль лишения, нежелания уступать, боль жадная. Для него Доминик был целым иным миром, полным собственных реакций и точек особой чувствительности, человеком, которого природа наделила всем самым необходимым.
Доминик вряд ли когда-либо погружался в пучины рефлексии – он был модником. Быть бисексуалом было модно, и он был открыт любому опыту – но столкнулся с чем-то куда более серьёзным, чем перепих для галочки.
Но Доминику повезло – он жмурился от удовольствия (наконец-то он понимал, каково это), двигал бёдрами очень правильно и на удивление скоро начал сбиваться с ритма, который приносил Беллами столько удовольствия.
Чувствуя неуверенную усталость в движениях, Мэттью легко опрокинул Доминика на спину и сел сверху, задав через силу бешеный темп. Он чувствовал себя желанным, и был жаден к этому чувству.
– О, боже, да, нет, да, – выпалил Доминик, мечась головой по подушке, сжимая выпирающие косточки бёдер в протесте, пытаясь замедлить движения.
– Ну, приятно? – Мэттью ухмыльнулся, соскальзывая на плавные движения.
– Прости? – невинная шалость в глазах Доминика не могла быть более восхитительной. Мэттью, к тому же, затруднялся вспомнить, когда в последний раз Доминик перед ним извинялся.
Эта новая связь, возникшая всего за пятнадцать минут, сковывала мысли, да их и не существовало больше – только телесное напряжение и красная темнота на веках. Секс давно не был для него настолько сексуальным – не только процессом, основной целью которого являлось спустить уже, наконец. Процессом ради процесса.
– Я хочу, чтобы ты запомнил этот раз, ma joie.
Он закивал рывками, снова стеная и цепляясь, впиваясь в постель, кончая от мстительно напрягающего бёдра Мэттью. Продержался куда дольше, чем с членом в заднице. Мэттью мстительно усмехнулся, но промолчал, с некоторым сожалением приподнимаясь и садясь рядом.
И почему-то вышло так, что именно этот раз стал для Доминика настоящим первым.
– Вы ещё долго, мистер Беллами? – облизнулся Доминик.
– Боюсь, что так.
Приступ безумного удовольствия охватил его, пока он смотрел, как Доминик хитро щурится, переворачиваясь на живот. Резво принятое решение, совсем в его стиле. Мэттью не вмешивался, жадно вбирая в себя и пытаясь в деталях запечатлеть воспоминание о том, как Доминик растягивает себя пальцами, несмотря на недавний намёк на слишком часто переживающую вмешательства извне задницу. Сменить роль так скоро подействовало ровно так, как Доминик всегда хотел – Мэттью не мог выдержать этого, без малого, охуенного ощущения, поэтому двигался так быстро, как только позволяли запасы сил.
Злая шутка эволюции или чья-то больная выдумка – то, какое воздействие чужое тело оказывает на ваше собственное. В сотни раз лучше, чем минет, в тысячи – чем рука, то, что опускает в низины умственного развития. Всего лишь чужое тело, всего лишь Доминик.
Со вскриком боли кончив во второй раз, вместе с Мэттью, Доминик развалился на левой руке Беллами.
– Даже лучше, чем тот первый раз в авто.
– Точно, – слабой улыбкой ответил Доминик, шумно дыша.
Мэттью пытался успокоить своё сердце силой мысли, но и таковой силы у него оставалось совсем немного после совершенно бешеного акта.
– Доминик.
– М? – он был нежен и ласков, как кот. Вдобавок ко всему прочему, задышал в шею. Щекотно.
– Я не целовал тебя, потому что не хотел.
– Вау, – Доминик всё же не переставал быть верным себе, когда ответил, – а я только-только задался этим вопросом!
– Неправильный ответ, – Мэттью улыбнулся, обхватывая Доминика руками за пояс.
– А теперь хочешь?
– Уже лучше, – он улыбнулся, прежде чем безбоязненно вжать губы в их пару. Он боялся поцелуев, они отдавали его в рабство человеку, которого он целовал. Но с некоторыми вещами приходилось наконец мириться, рано или поздно.
Как ни удивительно, подобное доверие сделало всё даже лучше, чем было – на самом деле, отличие отношений от простого проживания вместе заключалось только в том, что теперь у него было официальное имя. Ко всему прочему, наверное, важной частью отношений был общественный статус, но некоторые вещи не имели никакого значения в их конкретном случае. Мэттью всё равно не чувствовал больше себя принадлежащим себе – с тех самых пор, когда Доминик положил на него глаз, пусть и как студент на преподавателя.
– Нам нужно поговорить, – сказал он, не рассчитывая, всё же, что из вечернего разговора на кухне что-то выйдет. Нужно было собраться, хотя он и проявлял, по словам Доминика, деловой подход абсолютно ко всему, даже к выбору продуктов в супермаркете.
Доминик был уютный, домашний и какой-то по-особенному приятный – наверное, потому что наконец занял определённую, ему самому угодную нишу в жизни Мэттью.
– Если это не выбор темы для курсовой…
– Вы совсем недальновидный человек, мистер Ховард, – Мэттью вздохнул. Доминик поглядел на свои руки, лежащие на столе. Мимо прошёлся Принц и сел у холодильника, выжидающе глядя на Ховарда.
– Я должен признаться кое в чём, – сказал Доминик. Напрягшись, Мэттью тоже прошёлся до стола и отодвинул стул, но так и не сел. – Я выбрал тему для курсовой и магистерской, не посоветовавшись с вами.
Мэттью завис. Доминик принял это за плохой знак и поспешил объясниться.
– Я был так расстроен. Я подумал, что вы и знать не захотите о том, чтобы участвовать в моём будущем каким-то боком, да и вообще откажетесь от кураторства, выставив необходимые буквы в клеточки и написав характеристику.
Всё-таки присев за стол, Мэттью почесал макушку и задумчиво промычал в нос. У него было так много хороших вариантов для Доминика. Учить второй язык было никогда не поздно, к тому же, у них было бы целое лето, чтобы посвятить его самым азам немецкого, или вообще взяться вместе за что-нибудь новое. А ещё он удивлялся – Доминик пришёл к нему с папкой, в которой лежали билеты на концерт, с предложением начать отношения, с видом победителя, который был при Доминике как дополнительная способность, стоит только кликнуть правую кнопку на джойстике. Доминик пришёл и при этом глубоко внутри сомневался.
Доминик тоже раскрывал все свои карты – то, что так не любил делать Мэттью, чему так противился. Те слабости, которые не хотел сдавать простым окружающим людям, а уж хитрому Доминику – тем более. И вот, настал момент, когда они оба осознанно признавались в чём-то, что не думали выдать и ни за что, и никому. Они были одиночками, оба. Показывать свою слабость, пусть и косвенно, Доминик никогда себе не позволял – он знал, что Мэттью понимает. Мэттью никогда не понимал людей, почему они делают так, а не иначе, но когда пояснял себя Доминик, он каким-то чудом понимал его.
Доминик молчал. Мэттью подумал, что неплохо бы разорвать тишину, потому что Доминик может подумать что угодно. Люди обычно сами выдумывали себе и мотивы, и отношение Беллами к ним, так что ему не приходилось и стараться. Люди могли думать что им угодно.