Безутешность, прозвучавшая в ее голосе, поразила меня и удержала от настойчивых требований разъяснить все сказанное на примере Каббалы. Мы перешли в смежную комнату, где музыканты мисс Грие ожидали возможности предложить нашему вниманию кое-какие английские мадригалы. Эти разъяснения и до сих пор приходят мне в голову, особенно когда я чем-то подавлен. Они сдаются. И уходят.
Меркурий не только посланник богов, он также и проводник мертвых. Если мне досталась хоть малая часть его власти, я должен уметь выкликать духов. Быть может, Вергилий объяснит мне мое настроение, – и подняв обе ладони, я негромко (так, чтобы слова не достигли открытых иллюминаторов у меня за спиной) произнес:
– Князь поэтов, Вергилий, один из твоих гостей и последний из варваров призывает тебя.
На миг мне почудилось, будто я вижу мерцающие одежды и звездный свет, отраженный глянцевой стороной лаврового листа. Я поспешил развить успех:
– O anima cortese mantovana, величайший из римлян, расстанься с вечным лимбом, в который, быть может, ошибочно тебя поместил Флорентиец, и удели мне крупицу времени.
Теперь и вправду прямо над палубными перилами возник стоящий в воздухе призрак. Мерцали звезды, мерцала вода, и гневно мерцала огромная тень, окруженная облаком искр. Но мне требовалась большая ясность обличия. Был один титул, который мог польстить ему пуще звания римского поэта.
– О, величайшая душа древнего мира и пророк мира нового, в счастливом озарении предсказавший приход Того, Кто допустит тебя в Свои горние выси, ты, первый христианин Европы, побеседуй со мной!
Вот тогда возвышенный дух, ставший отчетливо зримым в пульсациях золотого и серебристого света, заговорил:
– Будь краток, докучливый варвар. Когда б не последнее из приветствий, коим ты тронул единственную мою гордость, я б не помедлил здесь. Не отрывай меня от высоких забав, коими тешатся равные мне. Там Эразм спорит с Платоном, и Августин спустился с холма и сидит среди нас, хоть воздух и сер. Будь краток, молю тебя, и следи за своей латынью.
К этой минуте я сообразил, что не могу предложить моему гостю какого-то определенного вопроса. Чтобы протянуть время и не дать прерваться столь редкостному интервью, я решил вовлечь его в разговор:
– Значит, я оказался прав, о Учитель, и Данте не был осведомлен обо всех замыслах Божиих?
Негодование шафранным пятном полыхнуло изнутри благородной, серебряной с золотом фигуры.
– Где, где эта уксусная душонка, возжелавшая карать умерших со строгостью большей, нежели Божия? Поведай ему, что и я, каким бы я ни был язычником, я также узрю благодать. И ничего, что сначала мне придется отбыть наказание сроком в десять тысяч лет. Ты видишь, я в этот миг согрешил, ибо прогневался; но где же он, повинный в грехе гордыни?
С некоторым потрясением осознав, что ни гениальность, ни смерть не избавляют нас от соблазна сказать о ближнем худое слово, я спросил:
– Учитель, встречался ли ты с поэтами, писавшими по-английски, приходили ль они в ваши рощи?
– Будем кратки, мой друг. Приходил один, бывший прежде слепым, приходил и оказал мне немалые почести. Он говорил на благородной латыни. Те, что стояли с ним рядом, уверяли меня, что в строках его нередко отражались мои.
– Мильтон и вправду был твоим сыном.
– Но до него явился другой, превосходящий его величием, автор пиес для театра. Этот был горд и встревожен, и ходил среди нас незрячим. Он не обратился ко мне с приветствием. Тщеславия более нет между нами, но все же приятно, когда поэты здороваются друг с другом.
– Он мало знал по-латыни, Учитель, и возможно, не прочел ни единой твоей страницы. Сверх того, при жизни он не был ни врагом, ни сторонником благодати, и когда он явился в ваши края, разум его, должно быть, снедали тревожные мысли о том, где ему предстоит провести вечность.