Как он и догадывался, нескольких страниц не хватало — стражники поймали не все из тех, что разлетелись. Поскольку Северино помнил содержание книги наизусть, он мог точно сказать, что, по крайней мере, это были либо пустые, либо полустершиеся, либо исписанные чернилами (а значит, текст удачно расплылся под дождем) страницы — как и говорил Куэрда, они не представляли опасности больше ни для кого. Кроме, разве что, израненного и почти онемевшего сердца самого капитана, но это мелочи.
Разгладив каждый лист, наконец-то собрав их в хронологическом порядке и убрав в безопасное место — в собственный внутренний карман, Северино упаковал в валяющийся в шкафу заплечный мешок все пожитки Куэрды, и лишь затем открыл кабинет. Он принялся за работу, пытаясь забыть все произошедшее. Но, как это всегда и бывало, ничего не получилось. В обеденный перерыв он вышел на задний двор и, присев на бревно, положенное туда специально для таких вот моментов, закурил трубку, привезенную им когда-то из Нового Света в одну из первых своих экспедиций — вместе с привычкой курить и сломанным носом.
Вдыхая ароматный дым, он вспоминал, как один из его в высшей степени немногочисленных любовников однажды, после честного признания Северино в том, что он его не любит, посоветовал ему попытаться задуматься над собственными эмоциями и их истоках.
Злился ли он на Куэрду? Нет. И это было парадоксально. Именно этот вертлявый любитель чужих тайн, замужних женщин и, по-видимому, устрашающих мужчин был повинен во всем — от начала и до конца, однако капитан обнаружил в себе отсутствие злобы или обиды на него. Может, оттого, что он сполна получил свое — успел рискнуть жизнью и репутацией, пораниться и потерять важные и, видимо, дорогие ему вещи.
Северино даже удивился. Обычно в нем днем и ночью не выключалось чувство обостренной справедливости (за счет которого он и прослыл неподкупаемым во всем городе), по которой он должен был бы отдать своим ребятам-ищейкам брошку и таким образом призвать не в меру любопытного Флава к полновесной ответственности. Но внутри зрело какое-то противоречие, основанное на крайнем неприятии картинки легконогого циркача за решеткой.
Северино дал слово — он его сдержит. Они с канатоходцем были знакомы слишком мало для того, чтобы безоговорочно поверить в честность по отношению к его стороне сделки, однако капитан чувствовал себя удивительно спокойно. Если, конечно, забыть о тупой ноющей боли при воспоминаниях о том, что осталось от библии.
Докурив, Северино вытряхнул трубку и принялся придирчиво вычищать ее. Он всегда относился к курительным принадлежностям с особой педантичностью. Капитан все еще пытался разобраться в своих эмоциях ко всему этому происшествию, но они скатались в жуткий клубок — непонятно, за какую ниточку тянуть, чтобы не запутать все еще больше. Удивительно, но цвет этого клубка вовсе был темным. Слишком много событий, слишком много переживаний, слишком много мыслей в голове.
«В вашей власти вернуть мне брошь и забыть наше знакомство, как страшный сон».
«Оставь себе. Мне достаточно. Ты мне и так много подарил».
Поцелуй.
Грудь сдавливало стальным обручем при воспоминаниях. Было ощущение, что давно забытый нарыв в душе вдруг вскрыли. Северино привык жить с ним, перестав ощущать боль, и только когда его тронули, он понял, как же, черт возьми, он болел. И на данный момент боль обострилась, но она ощущалась совсем по-другому.
До самого вечера капитан промучился в своих мыслях, пытаясь разгадать природу своих чувств и решить, что же делать дальше. К вечеру ему этот процесс весьма предсказуемо надоел, и он решил просто следовать изначальному плану. Он подхватил приготовленный мешок и пошел по направлению к той самой злополучной площади, на которой все и началось.
К тому моменту, как Северино достиг сцены и толпы вокруг нее, представление уже подходило к концу. Возвышаясь над зрителями в среднем на голову, Северино, на этот раз крепко державший свой внутренний карман с остатками книги, наблюдал чудеса эквилибристики, которые демонстрировал Куэрда. Против воли он вновь восхитился зрелищем — парень словно родился для своего дела. Голову капитана снова заняли странные и неуместные воспоминания о кратком телесном контакте с канатоходцем.
Поймав себя на том, что жалеет о своем вчерашнем ступоре в момент поцелуя, Северино ужаснулся. Он подумал о том, как было бы здорово не только позволить Куэрде прижаться к нему, но и, кроме того, прижать его к себе. Ему казалось, что тело молодого циркача должно быть упругим, послушным и приятным на ощупь. Все эти фантастические пируэты, которые Северино мог наблюдать на сцене, рождали в нем какое-то давнее и забытое чувство желания.
«В вашей власти вернуть мне брошь и забыть наше знакомство, как страшный сон».
«Как страшный сон», — твердо сказал себе капитан, сжимая кулаки от четкого ощущения, что подобными мыслями он предает память о Фрэнке.
«Оставь себе. Мне достаточно. Ты мне и так много подарил».
«Как страшный сон!» — повторил капитан мысленно, точно споря с самим собой.
Примерно в таких противоречиях он и дождался конца выступления. Толпа, пару раз вызвав артистов на бис, потихоньку начинала расходиться. Северино же стоял ровно, точно аршин проглотил, ожидая, что Флав подойдет к нему сам — светиться среди других циркачей он не хотел. Может быть, канатоходец сам предложит им отойти куда-нибудь в менее людное место.
***
Капитан пообещал и канатоходец поверил. Поверил как-то сразу и безоговорочно. Единственное в чём сомневался Флавио, так это в том, чтобы ретивые служаки не собрались выслужиться перед начальником, показывая своё рвение в отличие от того, как патрулировали ночью, самолично взявшись за расследование. Эта мысль посетила Куэрду внезапно, когда он уже был в шатре шапито. И она отравила ему весь последующий день и вечер, не давая сосредоточиться должным образом.
Ещё и Гекко подлил масла в огонь. Заметив, что Коста во время репетиций иногда хватается за бок, цирковой силач подкараулил канатоходца за переодеванием и оценил степень синевы ушибленного места.
— Ты Пиро сказал? — прогрохотал он у Косты над ухом. — Альберто показывал?
Флав даже вздрогнул, как тихо мог подкрадываться этот огромный человек, когда хотел.
— Всё в порядке. Это всего лишь ушиб.
Но силач не унимался.
— Кончишь как Вероно из-за своих баб, — поняв по-своему причину травмы, захохотал он. — Ветвистым был рог, видать, — кивнул он на бок канатоходца, то ли любуясь, то ли жалея.
Коста не стал переубеждать силача. Пусть думает, что его застал обманутый муж, так даже лучше. Но Гекко не отставал, беря в пример привычку старика Мариньё и затягивая песню с припевом. Поговаривали, что силач прочит себя на место Пиро, да и старик, судя по всему, был не против доверить, после своей смерти, цирк именно ему.
— Я бы, на твоём месте, показался «Коновалу», — одарил он канатоходца бесплатным советом.
Альберто работал в цирке с наездницами и по совместительству подрабатывал лекарем, правя вывихи, бинтуя растяжения и ушивая лёгкие ранения. Делал он это почти профессионально. Ходили слухи, и скорее всего, это было правдой, что отец его служил лекарем при одном богатом сеньоре, а сын пошел по его стопам, но после одного неприглядного случая, вынужден был покинуть отчее крыло и бежать с бродячим цирком.
А прибившись к шапито, так и остался, освоив дрессуру лошадей. Несмотря на профессионализм, носил он за глаза кличку «Коновал», ибо не обладал состраданием к боли от слова вообще. А ещё настропалил обеих кобыл проделывать удивительный номер: падать на бок, словно замертво, когда он касался ладонью определённого места на их крупе, предварительно тихо давая одну ему известную команду.
— Не нужно, кости в порядке. Пройдёт.
— Не месте Пиро я бы тебя не выпустил.
— Когда будешь на его месте, тогда и станешь распоряжаться, — отрезал Флав, ещё больше разнервничавшись.
— С таким настроем кончишь, как Вероно…