Другие студенты тушевались, робели, едва заслышав вопли и визги малолетних дикарей, забывали план занятия, а Гризли толпа учеников возбуждала. В хорошем смысле слова. Кто-то из коллег, наблюдавших его за работой, отвесил неуклюжий комплимент, что, мол, у тебя, парень, даже ноздри раздуваются, как у хищника, почуявшего кровь! Ему говорили, что даже походка у него меняется, становится мягко-вкрадчивой…
Да, они были правы. Уже позабылись давнишние неловкие ляпсусы, но, входя в знакомую, почти родную аудиторию, Гризли, как и прежде, купался в пьянящем чувстве, схожем с религиозной одержимостью. Он словно бросался с прогретых солнцем мостков в чашу перевёрнутого неба, где каждая минута означала борьбу за внимание к себе, борьбу за их интерес…
Чем это так разит? Гризли снова принюхался, даже приподнял поочерёдно оба ботинка, рассматривая подошвы.
Сегодня они потеряли интерес? Или это случилось раньше, а он, задавленный семейными переживаниями, упустил момент, когда порвалась нить доверия? Наплевать, если они просто не поняли материал. Наплевать, если накупили билетов в кино и от предвкушения совместного дуракаваляния расслабились слегка. Гризли знал, что каждую неделю, а то и дважды в неделю, парни этого класса скидывались и покупали билеты в «Парадизо». После уроков они собирались компанией, некоторые отпускали персональных водителей, приставленных отцами, и гурьбой отправлялись к сиянию кошмаров. Большая редкость — такой дружный класс, восхищался завуч Каспар, наблюдая в окно, как мальчики галантно помогают девочкам нести сумки. Да, конечно, дружный класс…
Как-то раз Гризли их встретил после сеанса, практически в полном составе, вооружённых «колой» и громадными вёдрами со сладкой кукурузой. Они бросились здороваться, словно не сидели у него на уроке каких-то три часа назад, и, кажется, были искренне рады учителю в неформальной обстановке. Жевали свои дурацкие гренки, орешки, на перебой хохотали над очередным широкоэкранным абсурдом, и он тогда впервые подумал, что, вероятно, поступил неумно, отказавшись от классного руководства. Он ведь всё время считал, что любит предмет, любит шлифовать саму технологию преподавания, любит заваливать детей, равнодушных к физике, такими горячими, соблазнительными фактами и образами, что просыпались самые тупоголовые, но…
Но он был абсолютно убеждён, что любовь к самим ученикам — это удел пожилых бездетных матрон, которые уже наполовину растворились в школьных коридорах, которые уже не в состоянии дышать наружным воздухом. Гризли немало повидал таких тёток и вовсе не прельщался перспективой стать живым призраком гимназии, бесполой сущностью в мешковатом свитере и толстых бифокальных очках. Он не желал превращаться в ходячее дерево, прорастать в четвёртую гимназию корнями или чем угодно. Тем более что этого не хотела Рокси…
Перед ним снова и снова всплывали мерзости со школьной доски. И мрачная невозмутимость, с которой ученики покидали класс. Интересно, как бы они поступили, повернись он к доске раньше времени?
Гризли вдруг передёрнуло. Он представил, как взрослые девицы без улыбок и смешков разглядывают его, притёртого к стенке, скучного пыльного физика. Чёрт, они ведь спланировали заранее, и парни, и девушки… Гризли нахмурился, глядя в зеркало. Мыльная вода стекала с рук и закручивалась водоворотом в раковине. Наконец он стряхнул оцепенение и повернулся к шкафчику за полотенцем.
В нос ударило зловоние, точно прокисла пивная брага. В нижнем отделении узкого железного шкафчика висели рядышком два халата и комбинезон для внезапных внеурочных работ. В этой одежде Гризли участвовал в периодических «субботниках». В верхнем отделении лежала кепка, пакет со спортивной обувью и стопка чистых полотенец. То есть, это раньше они были чистыми.