Сидевший рядом с Лейфом Дзюба нервно пошевелился и пробормотал:
— Уж ради меня могли бы и подождать, пока я уйду. И это после всего, что я для них сделал.
Он отложил ложку и встал.
— В чем дело?— поинтересовался Лейф.
Он тоже начал было вставать, но Пеструшка ухватилась за него.
— Отпусти его, милый, — промурлыкала она.
— Имейте уважение к духовному лицу! — заорал Дзюба.
— Мы любим тебя! — донесся ответ.
— Да не нужна мне ваша любовь!
— Мы любим тебя! — грянул прибой.
— Да простит вас Господь за богохульство!
Не обращая внимания, банту начали подпрыгивать, круги завели вращение — то вперед, то назад.
На стол в центре кругов вскочил Джим Крю.
— Кто возлюбленный наш? — вскричал он, воздевая руки к потолку.
Словно мегафон, громыхнула сотня глоток:
— Жикиза Канду!
— И кого любим мы?
— Жикизу Канду!
— И кто мы?
— Жикиза Канду!
— И кто он?
— Жикиза Канду!
— И кто любит доктора Дзюбу?
— Жикиза Канду!
— Нет, нет! — верещал тимбуктанец. — Прекратите это безобразие! Выпустите меня!
— И кто любит доктора Баркера?
— Жикиза Канду!
— И кто есть Дзюба?
— Жикиза Канду!
— И кто есть Баркер?
— Жикиза Канду!
— И кто есть любимый и любящий, Бог и человек, творец и творение, мужчина и женщина?
— Жикиза Канду!
— И что говорит нам Жикиза Канду?
Круги вращались все быстрее, быстрее, сдерживаемые лишь неразрывной хваткой рук. Лица банту исказились, рты были разинуты, зубы — обнажены, глаза сияли овалами небес. Раздувались ноздри. Разлетались капельки слюны.
Отлетавшие от стен, заполнившие зал крики смолкли неожиданно и резко; слышались только топот босых ног по бетону и звук дыхания. Тела тряслись так, что плоть колыхалась землетрясением. Бедра вращались, словно пытаясь вывернуться из суставов.
А потом вздулись груди, вбирая воздух с отчетливо слышным свистом, и грянуло, отражаясь от стен, могучее слово:
— Любовь!
— Любовь! — провизжала Пеструшка.
В ином месте и при иных обстоятельствах Лейф спокойно насладился бы прелестями этой страстной особы, но сейчас в голове у него билась только одна мысль, та же, что и у Дзюбы — «выпустите меня!».
Примерно шестьдесят секунд он продирался, прыгал, толкался и ползал в сплетении тел, размахивающих рук и цепких пальцев. Достигнув безопасного места, он оглянулся. Тимбуктанец не отставал от него. Порванную в свалке сутану он судорожно прижимал к груди.
— Господи помилуй! — выдохнул Дзюба. — Это какой-то новый вид мученичества!
Лейф уже пришел немного в себя.
— Так вы теперь святой?
Тимбуктанец поправил очки. Казалось, что вернувшееся зрение прибавило ему уверенности.
— Разве что фигурально. — Он огляделся. — Какая мерзость!
— Они попросту выражают свою любовь. Даже вы должны признать, что они не лицемерят, говоря о любви к ближним, и раздают ее щедро.
— Немыслимый разврат! — Дзюба вздрогнул и грустно оглядел себя.
— У входа мы вам подберем что-нибудь, — добродушно заметил Лейф. — Тряпье, конечно, но от холода и любопытных глаз защитит.
— Я понять не могу, за что они со мной так поступили. Я, в конце концов, помог спасти их ребенка.
— Смените точку зрения. Они как раз и благодарят нас за ее спасение.
— Вы, как я заметил, не больше моего хотели там остаться.
— Нас растили в разных культурах, — пожал плечами Лейф, — и я, как и вы, к их обычаям приспособиться не могу. Но что-то в них есть. Я не стану говорить об их психосоматических способностях — но ведь они построили самое совершенное общество на Земле. Сравните его с вашим, доктор... вы высмеиваете их религию и презираете нормы поведения, но вам не скрыть, что в вашем родном Чаде уйма преступников, убийц, нищих и калек. А у них — нет.
Дзюба принялся шарить по вешалкам в поисках относительно чистой одежды.