Попробовал сунуться к научникам, но там оказалось еще суровее: у Алдошина в руке уже была исчирканная альфами-омегами салфетка, и он ею потрясал перед носом у кого-то из коллег…
Когда Корховой вернулся к своим, похоже было, что они тоже потыкались-потыкались и отступились - с тем же результатом. Фомичев с пустой рюмкой в левой руке меланхолично жевал бутерброд. Наташка грациозно держала у ярких губ почти полный бокал, но не пила, а, водя бокалом, точно стволом верного “максима”, озиралась, как Анка-пулеметчица, выбирающая цель. Такая она была цепко, когтисто красивая, так выверенно самонаводилась, что сейчас, несмотря даже на грамм сто, уже заправленные в извилины, невозможно было представить ее в виде домашнем, постельном.
Невероятно, но там она оказалась нежная, теплая…
После того, как Корховой пришел с цветами просить прощения, а оказалось, что можно остаться до утра, он знал это доподлинно.
Смотришь теперь и сам себе не веришь, что - было. Два разных существа - она тогда и она теперь.
Ладно, лучше не думать и не вспоминать.
Воспоминание - это всегда предвкушение. А никто тебе не может гарантировать, свет мой Степушка, что это повторится… Вон она сейчас какая. У такой просто нет, просто не может быть наготы. Стекло, пластик, микрочипы и серводвигатели. Высокотехнологичный агрегат для сексуального ошеломления объекта и скоростного снятия с него информации, пока не очухался.
Есть у нее нагота, есть. Мягкая. Нежная. Влажная…
Корховой только встряхнул головой, отгоняя назойливую память. Работаем, работаем!
Пьем.
Тут-то и долетел сквозь общий гомон и фаянсовое постукиванье посуды Наташкин голос:
– Мальчишки, не знаете, кто это там такой красивый?
Корховой перехватил ее взгляд и повернулся туда, куда Наташка смотрела. Краем глаза успел зацепить, что туда же невольно уставился и Фомичев.
– Да Алдошин же, - удивленно сказал Корховой.
– Алдошина я знаю, - нетерпеливо отозвалась Наташка. - Нет. Рядом. Только что к нему подошел…
Сутуловатого жеваного субъекта лет сорока, который и впрямь нарисовался возле Алдошина, что-то ему втолковывая, вряд ли можно было назвать красивым. Разве что в издевку. Но сердце красавицы - непонятно и непредсказуемо, и вот лишнее тому подтверждение. Рядом с авантажным представителем празднующей триумф корпорации невзрачный незнакомец - его действительно нынче ни в автобусе, ни на запуске не было - выглядел, на вкус Корхового, как мелкая серая моль рядом с ярким клювастым попугаем. Разве что глаза могли женщину привлечь. Глаза - да. Они светились мягким алтарным огнем - так в сумраке церкви лампады мерцают.
Корховой растерянно оглянулся на Фомичева. Тот пристально смотрел на алдошинского собеседника чуть исподлобья. Будто в отличие от остальных вмиг сообразил, кто это. Но взгляд держался какую-то долю секунды, а потом Фомичев недоуменно поджал губы и столь же растерянно глянул на Корхового.
– Понятия не имею, - сказал он. - Наташенька, что ты в нем нашла?
Наташка только плечом дернула с досадой.
Эх, чего ради своей бабы не сделаешь!
Держа рюмку, как факел, Корховой через весь зал, небрежно раздвигая могутным плечом каких-то одинаково и очень однозначно разрумянившихся генералов (вот генералы ей, понимаешь, неинтересны!), зашагал к Алдошину и его сутулому собеседнику.
Те лишь тогда сообразили, что к ним гость, когда между ними и Корховым оставался один шаг. Корховой успел еще услышать обрывок последней фразы уклониста: “И это совершенно реально, говорю вам, я просчитал трижды!..” Потом тот осекся, реагируя на вторжение, и оба удивленно воззрились на визитера. А нам-то что? Нахальство - второе счастье.