Мы еще гадали: с чего такая плешь? А теперь оказывается, это нас так к коммерции готовили…
Бабцев забыл дышать. Это было более чем интересно. Это была заявка на сенсацию. И, конечно, майор сам не понимал, насколько ценно то, о чем он проговорился…
– А отчего ж остался ты? - с трудом сохраняя спокойный тон, спросил Бабцев.
– А я уже не верю, - мрачно сказал майор и достал очередную сигарету. Закурил. - Я свое уже отверил… Четыре года до пенсии, а там - хоть птицы не летай.
– Тяжело служить? - спросил Бабцев и сам почувствовал, насколько фальшиво и, в сущности, оскорбительно прозвучал его вопрос. Снова приоткрылся и снова закрылся внимательный, чуть презрительный глаз его сигареты.
– Служить легко, - сказал майор. Помедлил. - Жить тяжело.
Опять помедлил. “Неужели при ракетах все такие философы?” - с издевкой подумал Бабцев. И тут майор его добил.
– Жизнь стала какая-то чужая… И главное, ясно, что к своей, к той, которой хотел, тебя уже не пустят.
– А своя - это ради торжества коммунизма? - не выдержал Бабцев. Майора надо было поставить на место, слишком уж он умничал.
Не получилось. Майор вскинул на него насмешливый взгляд исподлобья и вдруг продекламировал басисто и распевно, по-маяковски:
– Я раком ставил мадонну Литта! Но чем она уж так знаменита - в упор не въехал! Скажи, друган: на кой нам этот поповский дурман?
У Бабцева едва не отвисла челюсть. Потом он вспомнил, что, пытаясь по-свойски говорить с майором на простом языке, буквально начал с фразы “чего-то я не въезжаю” - и передернулся, точно ему за шиворот плеснули щелочью. Он встал и молча пошел дальше по проспекту.
Их поселили в лучшей гостинице городка, которая в своем роде тоже была памятником: сделана в форме первого спутника. Посреди - ядро главного корпуса, по сторонам - четыре растопыренные крыла, как антенны, в свое время пищавшие из космоса свое показушное “бип-бип”. Бабцев подошел к гостинице уже чуть ли не ночью, вполне теперь осознавая, что несколько переоценил свои силы, решив проделать весь этот путь на своих двоих. День выдался тяжкий, а под занавес - еще и этакий марш-бросок. Но из разрозненных впечатлений, из вороха, похожего на тяжелую кучу мокрых старых газет, именно благодаря этому броску высовывался теперь солнечный хвостик действительно ценной, действительно сулящей прорыв информации….
В тихом холле гостиницы на диванчике смиренно сидел один-единственный человек, рассеянно почитывая, как ни странно, “Коммерсант”. Но при виде вошедшего с лестницы Бабцева он сложил газету пополам, небрежно отложил ее, поднялся и шагнул Бабцеву навстречу.
Человек был в штатском, невысок, коренаст. Покатые плечи непоказного рукопашного бойца. Матерое лицо с коричневой дубленой кожей. Короткая современная стрижка, черные, как антрацит, волосы пего поседели. Он шел к Бабцеву неторопливо и целеустремленно и смотрел ему прямо в лицо немигающими глазами, и было очевидно: он идет именно к нему, точно зная, кто перед ним, стало быть, он сидел тут, ожидая именно его. Бабцев ощутил неприятный холод в животе. Началось…
“Аусвайс?” - успел иронично подумать он, стараясь хоть так подбодрить себя. От противного.
– Добрый вечер, Валентин Витальевич, - сказал седой
– Добрый вечер, - ответил Бабцев и, все еще чувствуя неприятный осадок от своей дурацкой попытки говорить с майором запросто, светски осведомился: - С кем имею честь?
Церемонность Бабцева, похоже, седого нисколько не удивила. Он сделал приглашающий жест в сторону диванчика, на котором еще шуршала, расправляя складки, поспешно сложенная газета.
– Я Заварихин, - сказал он. - Анатолий Заварихин.
– Просто Анатолий?
Седой усмехнулся.
– Прошу вас, давайте присядем. Мне бы, Валентин Витальевич, хотелось перекинуться с вами парой-тройкой слов.