-- Эндрюс перевернул листок и, моргая, всмотрелся в последние строки.-- Из праха ты создан, в прах ты обратишься,-- с видимым облегчением завершил он наконец свое выступление и уже повернулся к стоящим возле печи, готовясь отдать команду, но замер, остановленный движением, возникшим в толпе.
Из группы заключенных выступил вперед Дилон, и все разом повернулись к нему.
-- Мы не знаем, почему Господь карает невинных,-- звучно заговорил он.-- Не знаем, почему так велики приносимые нами жертвы. Не знаем, за что нам дана такая боль...
И снова собачий лай, переходящий в визг, раздался в воздухе, но на сей раз его не услышал никто: сильный мужской голос наполнял собой огромный цех, как гул церковного колокола наполняет здание собора.
-- ...Нет никаких обещаний, ничего не известно наверняка. Мы знаем лишь одно: они покинули нас. И девочка, с которой мы сейчас прощаемся, никогда не узнает горя и страданий, которыми полон этот мир.-- Рипли не сразу осознала, что это проповедь, но теперь и она внимательно слушала, как в грохочущей тишине цеха чеканной медью звучит речь Дилона.-- Мы предаем эти тела в Никуда с радостью, потому что...
В эти минуты собака яростно билась, каталась по полу в одном из дальних закоулков, лишенная уже сил даже скулить. Грудь ее раздавалась, пульсировала, живя собственной страшной жизнью, отдельной от жизни всего тела. Затем черная с рыжим подпалом шкура треща лопнула, рвались мышцы, сухожилия, ребра...
-- ...В каждом семени есть обещание нового цветка. В каждой жизни, даже самой малой, хранится новая жизнь, новое начало!
Из растущей раны собаки хлестала липкая жидкость, судороги ротвейлера становились все слабее...
Рипли вдруг почувствовала странное покалывание в висках. Кровяное давление, что ли, скачет? Ну да, вот в носу лопнул один из мелких сосудов.
-- Амен! -- громоподобным голосом произнес Дилон, выбросив вперед правую руку.
И без команды кто-то нажал на кнопку, наклонив платформу подъемника.
Два окутанных пластиком тела -- большое и маленькое, похожие на блестящие куколки, кружась полетели в вулканические недра печи.
И в тот самый миг, когда клокочущий металл принял в себя тела капрала Хигса и Ребекки Джордан- Головастика, из ноздри Рипли ударила струйка крови.
Одновременно с этим собачья грудь наконец лопнула, и наружу высунулась страшная, неописуемая голова, покрытая бесцветной слизью. И долгий скрежещущий крик прорезал воздух...
Чужой вновь пришел в этот мир.
Клеменс посмотрел на Рипли, и она поспешно вытерла кровь рукавом.
9
Шумела вода в душе, но тюремная звукоизоляция была ниже всякой критики. Даже упругий плеск водяных струй не заглушал голоса за стеной. Сначала Рипли не очень прислушивалась, но потом поняла, что разговор идет о ней,-- и замерла, улавливая доносящиеся до нее обрывки фраз.
-- ...Странно это все-таки: во всем экипаже -- одна женщина. И именно она и осталась в живых! Не понимаю...
-- Чего ты не понимаешь? -- вмешался другой голос, грубый и хриплый.-- Бабы -- это дерьмо. Все, без исключения. Вот поэтому-то они всегда выплывают. Уяснил?
-- Нет. Что-то тут иначе.-- Обладатель первого голоса, похоже, не утолил свои сомнения.-- Быть может... Ну, не знаю...
-- Чего ты не знаешь, умник?
-- Может быть, на ней лежит какое-нибудь предначертание Господне? -- наконец решился выговорить первый.
Его собеседник даже задохнулся от возмущения:
-- На ком? На бабе?! Ну, ты даешь! Женщина -- сосуд греха, вместилище мерзости, не веришь мне -- спроси у Пресвитера!
За стенкой по другую сторону от Рипли тоже говорили: гогоча, хлопая по мокрому телу, сочно причмокивая:
-- А задница у нее ничего -- крепкая, сразу видно. И вот здесь тоже все в порядке, как надо!
-- Да что там болтать! Я тебе вот чего скажу, давай...