Грязные халаты продавщиц и многолетняя злость на их лицах – из-за отсутствия товаров, необходимости платить дань директору, а отсюда – обсчета каждого второго или третьего покупателя, из-за собачьего жилья в коммуналке, общаге или пятиэтажной «хрущобе», из которой теперь вовек не выбраться. Грязь и вонь в подворотнях, потому что туалеты – это для Москвы второстепенно. Хотя, глядя на столицу, вряд ли можно найти, а что здесь первостепенно для отцов города.
Москва – место, где швейцары, секретарши, тысячи всяких председателей, милиция на вахтах во всех захудалых конторах готовы растоптать любого соотечественника перед арабом или негром, не говоря уже о западнике. Город, первым из русских городов упавший на колени перед иноземным. Полюбивший дешевые трюки гастролеров всех мастей. Митингующий в последнее время по любому поводу и гордящийся этой своей анархией. И непонятно как все еще выживающий в автомобильном смоге и хозяйственном бардаке.
Если бы можно было миновать Москву, разве ступила бы нога Андрея на ее улицы?
Только казалось чиновничьей Москве, что без ее благословения, совета, наставления ни одно дело в провинции не сдвинется с места. Приедь, представься, проникнись и помни, кого благодарить…
Поезд прибыл почти без задержки: на мигающем вокзальном табло попеременно высвечивались то дата – 19 августа 1991 года, то время – 8 часов 10 минут.
– В стране переворот, а поезда ходят по расписанию. Опять все не так, как у людей, – услышал, выходя из вагона, Андрей. Говорили, посмеиваясь, носильщики, ожидающие клиентуру, и Тарасевич, прошмыгнув с «дипломатом» между тележек, направился в здание вокзала. Быстренько побриться, умыться, ухватить по пути чего-нибудь в буфете – и к девяти тридцати успеть в министерство. А первое – позвонить Зите.
Он стал искать глазами переговорные кабины, и вдруг рядом опять кто-то раздраженно произнес:
– Да что они, перевороты делают для того, чтобы мы смотрели «Лебединое озеро»?
Про переворот говорили и носильщики, и Андрей оглянулся: какой переворот? Пассажиры спокойно дремали на стульчиках, милиционеры заигрывали с молоденькой продавщицей из буфета, на экране подвешенного к самому потолку телевизора порхали балерины.
– Какой переворот? – повернулся Андрей к говорившему, и, чтобы оправдаться, не быть поднятым на смех, пояснил: – Второй раз за сегодня слышу.
– О, с четырех часов. Да вон, слушай, – невыспавшийся, видимо, промаявшийся всю ночь на вокзале мужчина ткнул небритым подбородком на телевизор.
Лебеди убежали за кулисы, и их место занял ведущий с каменным выражением лица. Народ задвигался, зашикал на особенно шумливых. Даже милиционеры оторвались от смазливой буфетчицы и поспешили к телевизору. Неужели правда? Но чей переворот и против кого?
Звук в телевизоре хрипел, ему не хватало мощности донести до всего огромного зала каждое слово, но главное Андрей уловил. Горбачев болен, вместо него – Янаев. В некоторых районах страны вводится чрезвычайное положение.
Тарасевич еще раз оглядел пассажиров: реакции почти никакой, люди пожимают плечами – кто их поймет, эти интриги, но порядок наводить давно пора. Лишь бы только не стреляли.
Как только на экране вновь запорхали белые платьица, Андрей вышел на улицу. Взгляд сразу же выхватил, выделил танки. Их колонна была небольшой, в десяток машин, но как же неуклюже, а если точнее, непривычно смотрелись они среди легковушек и троллейбусов.
– К центру пошли.
– А про Горбачева все-таки что-то не то. Что-то сочиняют ребята. Сказали бы лучше правду.
– Да пусть сочиняют что угодно, лишь бы убрали этого болтуна.
– Сам ты болтун. Да то, что сделал Горбачев…
– А что сделал? Державу развалил – это точно.