— Дай взглянуть, — попросил Брайан срывающимся от жажды голосом — вода у них закончилась еще в пути, — и Джонсон, еще раз посмотревший в бинокль, с кривой усмешкой на крупном скуластом лице протянул его Мэю.
— Совсем немного осталось, ярдов сто.
— Дашь команду, Мэй, устроим им прожарку, — Дэвис похлопал его по плечу и зашелся резким грудным смехом, остальные последовали его примеру и тоже засмеялись, а Брайан лишь сухо кивнул, мрачно поджав обветренные губы. Все его тело было напряжено, как струна, а где-то глубоко-глубоко под кожей сидело знакомое, но уже почти забытое чувство страха.
Такой мерзкий, парализующий ужас от того, что они все творили.
— Насчет три, готовы?
И только Брайан произнес злосчастное «три», как послышался протяжный писк устройства: невероятно долгий, словно в замедленном эффекте. А затем раскаленный воздух наполнился взрывами, и картинка в бинокле стала мутной от взлетевшего вверх песка и дыма. Брайан опустил прибор вниз и сглотнул удушливый ком в горле, во рту отчего-то стало омерзительно горько, будто бы до этого его стошнило несколько раз. Джеймс смотрел на него спокойно, с пониманием в глазах, но Мэю хотелось, чтобы он, черт возьми, перестал и переключил свое внимание на что-то другое.
— Брайан, афганцев совесть не мучала, когда они начали все это и взорвали те блядские бомбы полгода назад, убившие тысячи гражданских. Пусть и тебя не мучает, — Дэвис говорил все также легко и беспечно, как и до того, как была нажата красная кнопка. Взрывы тоже стихли, и Брайан нашел в себе силы кивнуть и натянуто улыбнуться Джеймсу, тоже прикинувшись будто ничего не произошло. Так у них, видимо, было уже заведено.
А сразу после этого, через каких-то пять секунд, раздался негромкий щелчок предохранителя, безошибочно узнаваемый всеми четырьмя.
— Мартин, бросай свои шуточки…
Но это был не Мартин.
Сердце Брайана на мгновение сжалось в размере — он до смерти боялся посмотреть себе за спину, но этого и не потребовалось.
— Руки вверх! — яростно заорал афганец прямо позади них, прервав Джеймса.
Брайан отчаянно зажмурился, успев одними губами прошептать короткое «Боже, помоги» и выполнил приказ.
***
Воздух был горячим, словно подогретым на плите, и Брайан, чьи глаза были туго завязаны темной тканью, жадно дышал носом и ртом, чувствуя стекающий по лицу липкий пот. При каждом резком повороте, уклоне в сторону и остановки грузовика их кидало по машине, и один раз Брайан, не сумев удержаться на месте, проехался лицом по полу, расчесывая кожу лица и пытаясь затормозить хотя бы ногами. Раздались смешки военных, и Брайан, который не видел абсолютно ничего и даже толком не представлял, как выглядел транспорт, в котором их перевозили невесть куда, кое-как, упираясь руками в пол, приподнялся и занял сидячее положение, тяжело дыша. Руки у него, кстати говоря, тоже были крепко связаны, и веревка неприятно впивалась в кожу.
Ехали они недолго — около двадцати минут, — и за эти недолгие двадцать минут Брайан успел уже передумать все, что только мог. Он слышал чужую грубую речь и чувствовал, что несколько раз афганские солдаты пнули его ногой и громко рассмеялись; он же даже не знал, сколько в грузовике было человек. Он думал о том, что их везли в военный лагерь, где убьют с помощью изощренных пыток, которых Брайан боялся больше самой смерти.
Им не раз рассказывали о жестоких пытках афганских военных, которые мстили за своих солдат, за свои земли, женщин и за религию, и что из их лагерей невозможно быть сбежать. Солдаты из его отряда всегда шутили, что «попал в плен — считай, мертвяк», и он сам пытался не задумываться о лагерях афганцев, потому что это была, пожалуй, одна из самых страшных вещей на этой войне.
За это время он уже давно понял, какими жестокими бывали люди, и как часто чужая боль приносила им радость. Все это напоминало стаю акул, что сплывалась на человеческую кровь.
Так что, пожалуй, это были его последние минуты жизни — в грязном душном грузовике, связанным по рукам и с закрытыми глазами. Ему думалось, что он геройски умрет во время боя, но от героизма и боя не осталось и следа, и он ехал жалким пленным в этой машине и слышал насмешки в свою сторону, не понимая самих шуток на иностранном языке.
Когда грузовик остановился, и двигатель затих, чьи-то крепкие руки с силой схватили его за плечи и, толкнув прямо из грузовика, пихнули идти прямо. Брайан, чуть не упав на землю, едва устоял на ногах, без возможности балансировать руками. За его спиной раздался громкий смех, а затем по звукам ступающих по земле ног он понял, что остальных солдат из его команды по одному выгрузили из грузовика.
Повязку с глаз они не убрали. Подталкивая каждого пленного в плечо и подгоняя с криками на афганском, чужие солдаты вели их вначале по земле, затем — по ступеням, по коридорам и проходам, снова по ступеням, то вверх то вниз, и в конце концов, Брайан почувствовал, как его грубо ударили по спине, и как пока он летел на пол, ударяясь лбом о стену, закрылась дверь. Он закашлялся, давясь слюной; на его губах появились капли соленой крови, стекающие по лицу.
Резким движением ему сняли маску, и Брайан, щурясь от блеклого света, попытался рассмотреть комнату, в которой они находились. Была она небольшой: голые стены, маленькая входная дверь и одна-единственная лампа в потолке с желтоватым светом.
— На колени! Живо! — крикнули им на еле разборчивом английском, и Брайан, при этом пытаясь понять, в каком состоянии были его сослуживцы, повернулся лицом к противникам, стоя на коленях.
В его команде — стоящих на земле, униженных и пристыженных — было всего четыре человека, включая его самого; от афганских войск же было всего три человека, но все они были хорошо вооружены: у них были ружья и торчащие из карманов штанов заточенные ножи, и усмешки на их лицах говорили о том, что эти орудия убийства скоро должны были прибегнуть к действию. В комнате было душно и чем-то жутко воняло.
После целого дня в подполье, «поездки» в грузовике и ударов по спине, у Брайана жутко ломило тело, но от ненависти и унижения, что он испытывал, склонившись перед афганцами на этом грязном, пыльном полу, он не чувствовал ни боли, ни страха. Он и не думал, что война подарит ему такое «душевное успокоение».
Дверь снова отворилась, и пока Брайан переглядывался с Уинстоном, который выглядел, кажется, хуже остальных, но при этом пытался прошептать что-то Брайану, в комнату вошел еще один человек. Форма у него отличалась от той, что была на афганских солдатах попросту тем, что была однотонного блекло-зеленого цвета, с короткими рукавами и без специальных укреплений на коленях; оружия у мужчины лет тридцати пяти также не было. В отличии от солдат, лицо его было красивым: карие большие глаза, смуглое вытянутое лицо, и пышные волосы, едва касающиеся плеч.
После того, как он, выйдя впереди вооруженных солдат, сцепив руки в замок и медленно, с презрением осмотрев каждого из пленных, заговорил на довольно быстром английском со слышимым акцентом, Брайан понял, что перед ними стоял переводчик.
— Что ж, — начал он, и на его смуглом лице появилась ухмылка, а на глаза упали черные кудри, которые он тут же смахнул рукой, — с радостью приветствую вас на территории афганской военной армии, в нашем лагере.
Все слова отдавались болью в животе, и Брайан с каждой секундой, боря в себе различные чувства, понимал, в какое дерьмо они влипли. Не было ничего хуже, чем попасть в руки противника, и каждый солдат знал это.
Брайан видел: оружия держали наготове, и военные опустили пальцы на спусковые крючки. Вряд ли они понимали смысл сказанных переводчиком слов, однако они явно были готовы моментально приступить к расстрелу по первому же его приказу. Брайан же начинал сомневаться, что их так просто собирались убить выстрелом в голову — иначе смысл было разыгрывать всю эту комедию?
Уинстон, что стоял по левое плечо от Брайана, и у которого была разодрана правая щека до челюсти, смачно сплюнул на пол перед тем, как переводчик вновь продолжил свой разговор. После этого жеста все три ружья направились на Уинстона, и тот только ухмыльнулся левой частью лица; переводчик взметнул руку вверх, останавливая солдат, и продолжил свою речь, откашлявшись: