Спал Роджер вчера ночью те жалкие пять часов, или сколько он там поспал, и сейчас силы покидали его. Он уже раз сто подумал о том, что сейчас свалится прямо в эту груду израненных тел, но он все не сваливался и все продолжал возиться с солдатами.
Около двенадцати часов дня, когда красно-алое солнце, символизирующее их, в общем-то весьма веселую ночку, висело прямо над лазаретом, прошла небольшая перестановка. Так как лекарств все не было, а больных с вирусом не уменьшалось, было принято решение перенести зараженных в отдельный отсек («отдельным отсеком» величали коридор, от которого можно было оградиться дверями в лазарет), где для них даже выделили с десяток коек.
Около двух часов дня им привезли в двух огромных коробках лекарства, что были так жизненно необходимы, и затем, еще в течение трех часов, или что-то около того, они помогали всем тем, кому не хватило лечения, или кому понадобилось повторное, или кому просто нужно было вводить лекарство через какое-то время.
Около шести часов дня, когда ряды умерших пополнились еще тремя солдатами, Роджер, которому разрешили отдохнуть, сидел на одной из коек, вне себя от усталости, уже почти не соображавший, как его зовут, и где он находился. Но все же он не мог обойти стороной эту продавленную кровать с мятой простыней.
Роджер методично выливал спирт из стеклянной бутылки с красной крышкой на особенно пораненные места на белой коже; вероятнее всего, дезинфицировать уже было поздно, но он считал, что это все же лучше, чем совсем ничего. Помимо плеча, через которое пуля прошла, не задев кость и ни один нерв — что было сомнительной, но все же удачей, — и всех тех ран, что он сейчас обрабатывал, Роджера волновало две вещи: первая — это то, что Брайан провел целую ночь и все утро около зараженных, и его слабый организм мог подхватить сейчас любую заразу; и второе, пожалуй, даже более важное наблюдение было основано на общем состоянии Брайана.
Почти все время Брайан после извлечения пули провел в полусне-кошмаре, потому что его постоянно трусило, он что-то бормотал про себя, его лихорадило, и он несколько раз за час с ужасом распахивал глаза, оглядывался вокруг и снова погружался в неспокойный сон. Роджер очень хотел помочь ему, но у него не оставалось на то времени: было крайним везением то, что Брайану хватило лекарств еще в первой волне прибывших, и что ему не пришлось ждать несколько часов, пока и до него дойдет очередь, и медики займутся им; по этой же причине Роджер суетился вокруг других раненых, кто все еще нуждался в «осмотре».
Сейчас же, когда его, так называемый, рабочий день подошел к концу, Тейлор сидел у кровати Брайана и, боясь от чего-то смотреть на измученное бледное лицо Мэя, аккуратно промывал раны. Ему и хотелось, чтобы Брайан, наконец, очнулся от бреда, в котором он находился вот уже десятый час, но, с другой стороны, Роджеру было страшно. От чего именно, он не знал.
Может быть, он боялся услышать истории с войны. Быть может, неосознанно боялся, что война могла сломить Брайана, и он уже был не тем, каким Роджер знал его. И все же, все эти мысли были глупыми переживаниями, и Тейлор, словив себя на этой дурной мысли, понял, что если в скором времени не ляжет поспать хотя бы на какое-то время, то точно сойдет с ума.
***
Трудно было представить, как можно было наготовить на такое количество людей, но, если все же учесть, что четверть из них спала и была в шоковом состоянии, четверть до сих пор тошнило, и они отказывались есть, то, в принципе, попотев на кухне пару часов, можно было сварить что-нибудь пригодное.
К вечеру, когда Роджер все же вымучил свои заслуженные часы сна и съел здоровый кусок черного хлеба с яйцом и, запив все это чаем, он вновь сидел на чужой койке и держал в руках тарелку с холодным супом. Его взгляд был настойчивым, и как бы солдат не пытался отнекиваться от него, говоря, что «у меня нет аппетита», Роджер отрицательно качал головой.
— Потом будешь геройствовать, Брайан, — сказал он с легкой выдавленной из себя улыбкой. Он поставил на колени Мэя небольшую миску горохового супа, в котором плавало несколько мелких кусков картошки. — Давай, тебе нужны силы. Это я тебе как врач говорю.
Брайан, в глазах которого была пугающая пустота, устало хмыкнул, вяло посмотрев на тарелку на своих ногах.
— Ты разве не на третьем курсе был, «врач»? — спросил он, все же взяв в правую руку ложку и зачерпнув съестной жидкости, которая уже успела остыть.
— Ч-ч-ч! — прошипел Роджер и с одобрением в глазах посмотрел на Брайана, который хоть и без огромного желания, но все же приступил к еде. — Это не обязательно знать всем.
И Брайан понимающе кивнул.
Роджер этого не говорил и даже думать об этом ему не особо хотелось, но все же он подумал: изрядно же Брайана помотало. Помимо плеча, у него было множество ссадин и мелких ран, словно Мэй кувыркался не один километр через брусчатку — что, кстати, в какой-то степени могло было быть правдой; бровь была подбита, губы постоянно кровоточили, но что теперь было заметнее всего остального — это длинный, прорезающий щеку, как будто специально проведенный вдоль скулы и подчеркивающий ее, рубец, который, по всей видимости, теперь навсегда останется на этом лице.
— Ну как? — спросил Роджер, когда Брайан без единой эмоции на усталом лице отодвинул пустую миску в сторону и вытер ладонью область рта.
— Нормально.
Тейлор держал в руках тарелку, зажимая указательным пальцем железную ложку, и, придя к очевидному заключению, что не стоило так в открытую рассматривать Брайана, он перевел взгляд на другую койку, на которой спало два солдата. Соседа Мэя перевели в «отдельный отсек», и каким-то чудным образом — видимо, по опущению Джозефины, — Брайан все еще оставался один на кровати.
Роджеру дико было видеть изменения в Брайане, которые пока что проявились шрамами по всему телу, однако… однако поменялось что-то и внутри самого Мэя — Роджер это чувствовал почти так же явно, как и то, что простыни на кровати были жесткими, словно наждачная бумага, и второй рукой он водил по ним в разные стороны.
Было неловко. Ему хотелось поговорить с Брайаном и спросить, что произошло, и узнать все то, что он пережил за то время, как началась война, и как он вообще оказался именно здесь, по такой случайности, но ему как будто оторвало язык. Он сидел, не зная, как начать разговор, и ему стало до жути грустно от всего, что он видел. Если раньше ему было умилительно-смешно от образа Брайана-отличника с его чудной гитарой, и Роджеру даже порой надоедало слушать рассказы Брайана о своей жизни, то сейчас перед ним словно выросла невидимая стена, которую построил Мэй, и он не знал, как можно было сквозь нее пробиться.
— Ты, наверное, устал и хочешь отдохнуть? — неловко спросил Роджер, и Брайан коротко кивнул. — Тогда… если что-то нужно будет, то зови, — сказал он, подумав, как, наверное, он глупо звучал со стороны, и, вздохнув, встал с кровати.
***
Было около пяти часов утра, и если кому-то могло показаться странным, что в такое время Роджер делал очередной обход, то только не больничному крылу. Как уже говорилось, здесь не было определенного расписания, что и когда нужно было делать, потому что кто мог сказать, когда очередному солдату станет плохо, или когда нужно будет заменить простыни?
Кстати, постельного белья тоже не хватало — ну, понятное дело, — так что с заменой простыней решили повременить.
Он тащил за собой небольшую тележку с тремя ярусами, где аккуратно лежали шприцы, пинцеты, бинты, марлевые повязки; стояли стеклянные бутылочки с лекарствами и обезболивающими, и лежало несколько пачек продолговатых таблеток. На верхнем ярусе находился все тот же блокнот — который, кстати, действительно почти весь исписался, — и Роджер, прежде чем осмотреть солдата, сверялся с написанным на блокноте, спрашивая имя.
Странным образом, но тридцать восьмая койка была дальше всех от него, и пока Роджер дошел до раненого на ней, прошло добрых два часа, если не больше. Ему еще предстояло наведаться в отсек с условными «изгоями», условия которых оставляли желать лучшего, но смешивать «инфекционников» — как медики коротко называли их здесь, — с относительно здоровыми людьми было бы большой ошибкой, так что у инфекционников не спрашивали.