Но хуже всего были те картинки, где он находил груды тел, задыхаясь от паники, глотая собственные слезы, пот и гадая, какое же из этих тел принадлежало Тиму.
Тейлора буквально тошнило при мысли о том, что все это было не просто дурацкой фантазией, а вполне себе вероятным исходом событий. Его трясло, будто бы от озноба, и ему казалось, что он заболел.
Абсурдной казалась мысль о том, как же быстро Тим вернулся на законное место в его сердце, словно никогда и не покидал его. Роджер все еще не мог поверить в то, что они, скорее всего, больше никогда не увидятся, и их прошлая встреча станет его последним воспоминанием о Тиме.
В тот вечер Тейлор был уверен, что отпустил, что наконец принял тот факт, что пришло время «расставить все точки над и» и признал, что, возможно, между ними состоялся «прощальный» разговор, а их шаткие отношения все-таки подошли к логическому завершению. Но сейчас, когда на его ногах были тяжелые сапоги, а движения сковывала непривычно тяжелая одежда, и он сидел совершенно один в комнате, полной людей, Роджеру казалось, что и не было никакой измены, и не было ссор, и не было обиды.
Роджер понимал также, что точно такие же письма, как и он, получил не только Тим, но еще и Томас с Брайаном. А еще он думал о маме, с которой не виделся с сентября. Он мысленно подавлял в себе приступы ярости за то, что так и не смог перебороть в себе какой-то неосознанный страх, перемешанный с легким презрением и ужасом, от того, что его собственная мать сошла с ума, узнавала Роджера через раз и лежала в психушке. Теперь все это казалось таким неважным, и Роджеру просто захотелось, как маленькому ребенку, прижаться к маме, чтобы она его успокоила и сказала, что все это — всего лишь страшный кошмар.
Роджер сидел на своей койке, пустым взглядом смотря куда-то мимо стены. Он хотел сбежать из этой чертовой пустыни, в которой, кроме горячего песка, казалось, ничего и не было. Ни деревьев, ни зданий, ни людей. Только песок и блядское солнце.
Пустыня простиралась вокруг базы на сотни миль, но Роджеру казалось, что он был заключенным в самой настоящей тюрьме. Серые стены барака вызывали у него приступы клаустрофобии, и по ночам, в те самые моменты, когда собственные страхи не давали ему заснуть, Роджер пытался побороть в себе желание наплевать на правила и попытаться выбить гребаную дверь, лишь бы выбраться на улицу, где его, по сути, ждала та же самая унылая картинка: бескрайний песок и черное небо. Он уже не знал, куда бежать, куда податься, чтобы хоть на секунду забыть о том месте, где они находились.
С другой стороны, Тейлор прекрасно понимал, что эти две недели, наверное, были самыми лучшими из тех, что ожидали его в будущем. На базе их кормили какой-никакой, но едой, здесь были койки, на которых они могли спать в относительном тепле, и, что было важнее всего, — здесь в них никто не стрелял и не пытался убить.
Все жалкие попытки научить новоприбывших хоть чему-то дельному заканчивались провалом, и Роджер понимал, что они — всего лишь пушечное мясо, которое никто ни во что не ставил. Конечно же, военачальники понимали, что с такими-то «навыками» их подчиненные могли разве что ружье в руках держать — и то, недолго. Каждый божий день они выходили в пустыню и тренировались: дрались, бегали, стреляли, но все это выглядело настолько жалко, что Роджер начал делал ставки на то, сколько времени пройдет, прежде чем из их дивизии никого не останется. Он был уверен, что на это уйдет немного времени, по крайней мере, меньше, чем хотелось бы.
Конечно, были и те, кто справлялся неплохо, но таких особо «преуспевающих» вскоре «приглашали» к командиру, а на следующий день их уже никто не видел.
***
Он чувствовал: они сделали ошибку. Он абсолютно не разбирался в военных стратегиях, забывал команды, по началу плохо стрелял, имел слабую физическую подготовку, но он знал: они совершили самую большую ошибку за эту неделю.
Он потными руками держал холодный автомат, и в его голове, как заведенная, крутилась мысль: «Хоть бы выжить, хоть бы выжить, хоть бы выжить». Его уже научили стрелять — он даже попадал в восемь целей из десяти, — но он боялся, и он дрожал, и он сомневался до последнего, что сможет убить реального человека.
Он слышал дыхание солдата, что стоял плечом к плечу с ним, и слышал, как тот тихо, сбиваясь, но без остановки бормотал слова молитвы. Ему тоже хотелось помолиться — хотя бы в последний раз, — но он отчаянно не мог вспомнить и слова и только в каком-то глупом бреду надеялся, что мольбы солдата рядом распространятся и на него тоже.
Это была их первая битва, и должна она была быть фатальной из-за ошибки шпионов, из-за ошибки командира, которые неправильно определили местоположение врага, и исходя из каких-то глупых убеждений оставили целое подразделение на месте, что считали безопасным. И он чувствовал, как от страха скрутило живот, и как ему трудно было дышать, и как он, увидев, каким плотным широким строем их окружало войско противников, почти что образовывая кольцо вокруг его собственного отряда, он замер от страха и испуганным, но в тоже время безумным, восторженным взглядом смотрел на их количество.
В его собственном войске насчитывалось около двухсот человек, и ему — до этого момента — казалось, что этого будет вполне достаточно для того, чтобы отразить атаку: особенно с учетом того, что место, в котором они высиживали невесть что, считалось «безопасным». Но сейчас, когда он впервые увидел чужой отряд, с ужасающим количеством людей, что были прекрасно вооружены, он понял, что им не выбраться отсюда живыми.
Брайан не мог стрелять. И хотя его палец обхватил курок, а дрожащие руки с каждой секундой, кажется, все сильнее сжимали ружье, он не мог стрелять.
Этот день грозился навсегда остаться в его памяти, как самый ужасный день в его жизни. Он думал, что знает, но не знал, и только двадцать пятого декабря, когда в Англии праздновали бы Рождество, и он сидел бы в уютном доме, а не стоял на фронте, он увидел, что такое жестокость, что такое смерть, и что такое человек.
Послышался крик. И началась перестрелка.
Он стоял внутри их, как оказалось, небольшого отряда, которое было застигнуто врасплох неожиданным нападением врагов, и все еще судорожно собиралось занять свои позиции, схватить оружие и стать в строй. Брайан видел — скорее, слышал, — как передовые линии открыли огонь, а затем ряд за рядом солдаты начали бежать на врага.
Он задыхался и падал, и бежал, и хотел скрыться, и снова падал, и на трясущихся ногах устремлялся вперед, и не слышал команды, которые ему кричали, и не понимал, что это приведет его к смерти. Его толкали британские солдаты, и он уклонялся от пуль афганских солдатов, и не видел, куда бежать, и чувствовал, что людей становились все больше, и что вокруг него уже лежали трупы, и что все было в крови, и что он сейчас, казалось, закричит.
Воздуха катастрофически не хватало. Ему казалось, что отряд плохо подготовленных солдат, который был отправлен на эту точку, скорее, как пушечное мясо, чтобы остановить продвижение афганских войск к главным британским лагерям, что этот отряд потерял остатки контроля, и начался какой-то сумбур. Пули летели в разные стороны, грохот стоял такой, что, будь Брайан в трезвом рассудке, он бы посчитал, что после этого точно оглохнет; пыль была жуткая: все стояло как будто бы в дымке, и грязь, и песок, и мелкие камни летели вверх, попадая в глаза, в нос, забираясь под кожу.
Он не думал, что сможет, но он выстрелил. Прямо ему навстречу, сжимая в руке длинный автомат, бежал человек, не по его воле ставший ему врагом, и его темно-карие глаза пылали такой ненавистью и желанием убивать, что Брайан на одно мгновение замер на месте, чувствуя, как немеет его тело. Он видел приближающегося к нему солдата, который вскинул оружие, и Брайан, испустив дикий гортанный вопль, нажал на курок, и кажется, это был тот момент, после которого он, наконец, понял суть происходящего. Он как будто бы впервые услышал громкие выстрелы, стоны, крики о помощи и указания, которые до этого проносились мимо него. Брайан стоял посреди скалистой местности, сжимая ружье, чувствуя на своем лице чужую липкую кровь и грязь, что стекала по его лбу и щекам, и буквально задыхался. Его глаза застыли на трупе парня, которому было не больше двадцати, и которого он собственноручно застрелил десятью секундами ранее.